Счастливчик - Майкл Джей Фокс

Саймона «Женщины Джейка». Перед постановкой на Бродвее, несколько недель репетиции проходили на выезде в Северной Каролине. Примерно в то же время, в начале мая, должны были стартовать съёмки «Ради любви или денег».

Как только съёмки начались, я почувствовал себя несчастным. В разгар всего этого внутреннего смятения и психологического преодоления неудивительно было, что я согласился играть этого персонажа — хитрого, шустрого консьержа в одном из роскошных отелей Нью-Йорка. Консьерж, каким он изображён в фильме — был махинатором, готовым на всё для своих постояльцев, лишь бы выманить у них побольше чаевых. Он мечтает когда-нибудь стать владельцем собственного отеля, но из-за своей безудержности и боязни потерпеть крах в достижении своей цели не придумывает ничего лучше, чем плыть по течению — просто крутиться, как белка в колесе, надеясь, что кто-нибудь подкинет орешков. Для меня это было топтанием на месте.

В плане актёрства я чувствовал, что повторяюсь, но не смел жаловаться об этом Трейси. Боялся, что она скажет что-то вроде «я же тебе говорила». Может это было и неправильно было с моей стороны, но я ещё глубже уходил в изоляцию. В конце рабочего дня я мог выпить пару банок пива в своём трейлере, и ещё пару в машине по дороге домой. За ужином спросить Трейси, не хочет ли она вина. Если она соглашалась, я выбирал бутылку, наливал нам по бокалу и возвращался с бутылкой обратно на кухню якобы с намерением положить её в холодильник. Во второй руке я украдкой сжимал другой бокал. Оказавшись на кухне быстро приканчивал остатки вина, бутылку выбрасывал в мусорное ведро через кухонный лифт. Брал из винного шкафа такую же, открывал и отпивал до уровня предыдущей бутылки. Возвращаясь с кухни, делал вид, что все эти пять минут проверял жаркое. Потом допивал вино из бокала Трейси, если она больше не хотела, и в конце наливал ещё порцию в свой.

При всех стараниях, я понимал, что у меня не очень хорошо получается скрыть алкогольную зависимость. К концу ужина, голос становился неуместно громким, а слова превращались в кашу. Бывали ночи, когда я дожидался, пока Трейси заснёт и втихаря продолжал пить. В тех случаях, когда она застукивала меня, я начинал защищаться и огрызаться. Моё поведение отдаляло меня от моей семьи и это пугало, но страх затмевался другим более жутким — падением второго ботинка. Я оказался припёртым к стене и не знал, в какую сторону отпрыгнуть.

Что я мог сказать Трейси? Как объяснить ей? Для этого не было никакого объяснения. Ничто не имело смысла. Фраза «Ты не понимаешь» превратилась в мантру. Она не понимала. Никто не понимал. Даже я сам не понимал, что сделает со мной Паркинсон, как изменит жизнь. Но когда я был пьян — было немного легче всё это игнорировать.

Если бы этот полёт вниз по спирали продолжился чуть дольше, уверен кто-нибудь бы вмешался. Но в июне 1992, как раз перед окончанием съёмок «Ради любви или денег», меня поджидал последний виток, последнее утро, когда я проснулся в замешательстве, в страхе и жалости, не говоря уж об убийственном похмелье. И затем, в момент просветления, на меня снизошло нечто, что теперь я могу обозначить, как благоволение: я решил поставить финальную точку.

В то лето большую часть вечеров Трейси проводила на сцене Бродвея, а я находился на съёмочной площадке днём, так что мы виделись меньше, чем обычно. Ко второй неделе июля съёмки «Ради любви или денег» должны были закончиться, и как это обычно бывает в конце, график перешёл на ночные смены. Так уж случилось, что в пятницу 26 июня мы с Трейси должны были поехать на работу в одно и то же время: она — в театр, я — на съёмочную площадку. Я сказал, что ориентировочно буду занят до пяти утра. План был такой: в субботу я должен был отвезти Сэма в Коннектикут, а Трейси должна была присоединиться к нам в воскресенье — воскресенье и понедельник обычно бывают выходными в большинстве театров Нью-Йорка. Добравшись до работы, я узнал, что в расписании была допущена ошибка. Оказалось, мне не нужно было оставаться на ночь, я заканчивал примерно в 21:30–22:00 и был бы дома раньше Трейси.

При обычных обстоятельствах, в менее трудное время, меня приободрила бы перспектива вернуться домой пораньше, провести лишнее время вместе. Но дома меня ждала новая реальность — моя БП. Первая мысль была: я сказал, что не вернусь до утра, а теперь у меня появилось пять-шесть свободных часов — время генеральной пьянки.

Мне так сильно этого хотелось, будто я знал, что это будет мой последний раз. И тут же, когда я ещё стоял перед камерой — оставалось снять небольшую ночную сцену на углу Трайбека-стрит, — несколько моих приятелей из техкоманды начали доставать квартовую бутылку текилы, сумку лаймов и реквизитный блендер. Когда помощник режиссёра прокричал «конец», мы уже приступили к третьему раунду с «Маргаритами».

К десяти часам мы были в небольшом баре-ресторане в пригороде — его название и большинство подробностей того вечера осталось в тумане. Должно быть, местечко было русское — помню, как накатывал шоты с ледяной водкой. Переход от текилы к водке был смягчён небольшой пивной паузой. Не знаю, шли мы по назначенному курсу или импровизировали, а владелец просто не обращал на нас внимания, но после того, как мы одновременно закинули по шоту, стопки полетели в камин, где разлетелись на мелкие кусочки. Вакханалия отлично продолжилась и после закрытия бара, когда мы вернулись на Трайбека, чтобы ещё сверху шлифануть всё пивом из мини-холодильника.

До дома я добрался только после восхода и не помню, чтобы меня кто-то подвозил. Нет ничего шумней крадущегося пьяницы. Так что Трейси быстро выглянула из-за двери спальни.

— Майк, это ты?

— Да… только что вернулся с работы, — соврал я.

— Ладно. Ложись в кровать, — сказала она и закрыла дверь. Я знал, что уже через пару секунд она снова заснёт, стоит только залезть под одеяло.

Я направился прямиком к холодильнику и взял пиво. Поход из кухни до дивана в гостиной должно быть был ухабистый, потому что когда я потянул за ушко, пиво полезло наружу. Я втянул в себя пену, сделал большой глоток и рухнул на диван, закинув ноги в ботинках на мягкий подлокотник. Поставил банку на пол на расстоянии вытянутой руки да так и оставил её там. Во рту стоял вкус пива. Глоток водянистого «Курс» — что за жалкое завершение