Хьюстон (СИ) - Твист Оливер

Мне уже стало казаться, что они никогда не остановятся. Я знал, что должен был попросить их об этом. Попросить, чтобы они перестали. И они бы перестали. Возможно, Син ждал именно этого. Вот только я отлично знал, что последует дальше. И не был готов платить такую цену. Я еще стоял на ногах, с трудом, но стоял. Уже не вполне понимая, как мне это удается, когда один из крепышей, окликнул Сина, назвав как-то странно, хотя может, мне показалось:

— Эй, Лис, тебе оставить?

— Да, — сказал он. — Конечно.

И подошел к нам. Принять участие в забаве. Бил прицельно, по губам, приговаривая при этом:

— Сволочь, какая же ты сволочь, Хьюстон…

И почему-то я не мог ответить ему тем же, не мог ударить его, даже если бы у меня еще остались на это силы. Мне почему-то казалось, что, если бы я это сделал, это было бы неправильно и Птица расстроилась. Острой гранью своего замысловатого кольца он рассек мне подбородок, так что кровь брызнула фонтаном. Син отскочил, а я упал и ненадолго потерял сознание. Когда очнулся, они были еще здесь.

— Поверни его, чтобы кровью не захлебнулся, — откуда-то издалека услышал я холодный голос своего судьи.

— Ничего, очухается скоро, — сказал один из крепышей. Но все же проверил, не сдох я там ненароком, несколько раз пренебрежительно пнув меня, словно кучу грязной ветоши. Пинки отдались в груди острой болью, и нестерпимо захотелось закашлять, но почему-то ничего не вышло. Кашель застрял где-то на полдороге колючим, как старый репейник, комом. Син, стоял рядом и брезгливо морщась, тщательно стирал снегом кровь со своих рук. К нему немного враскачку подошел второй спортсмен. Голос у него был низкий и будто простуженный. Он наступил мне на руку, сильно придавив тяжелой ребристой подошвой своего армейского ботинка кисть. Так, что я едва не заорал от боли, ожидая услышать, как хрустнет кость. Он просипел:

— Упорный. Может все-таки сломать ему что-нибудь. Пару пальчиков, например.

— Нет, не надо, — сказал Син неохотно, после паузы, которая была чуть короче, чем самая длинная ночь в году. И тот, другой, немного помедлив, все же убрал ногу с моей руки. «Спасибо, дорогой, пожалел», — мелькнуло в голове. Я даже успел удивиться краем сознания такому его великодушию, но тут Син добавил:

— Пока не надо. Еще будет повод. Это такая непредсказуемая сволочь. С ним, чувствую, придется повозиться.

Мне не понравились его слова. Да сам он сволочь! Я даже попытался сказать ему это. Вышло плохо: хрипло, невнятно, тихо, но Син вроде расслышал. Склонился к моему лицу, несколько секунд смотрел со странным выражением, а потом произнес все тем же холодным отстраненным тоном:

— Ну-ну. Надеюсь, тебе очень больно, ублюдок?

Насчет этого он мог не волноваться, с этим все было в порядке, как он хотел. Но видимо он хотел большего. Потому что, криво усмехнувшись, вдруг сильно похлопал меня по щеке, и без того огнем горевшей от ударов. Браво, Син! Он знал, как я ненавижу этот унизительный небрежный жест. Запомнил. Вот только сейчас его похлопывания были скорее похожи на пощечины. Что, впрочем, уже не имело большого значения. При этом сам Син был такой бледный, словно это его кровь щедро оросила утоптанную нами площадку.

— Чтобы тебя рядом с Птицей больше близко не было, понял, урод?

А вот этого я бы ему не стал обещать. Когда они ушли, я попытался подняться, но не смог. Сверху с морозного неба на меня смотрели звезды, неярко мерцая на бархатной подложке ночи. Им было все равно. Они были безжизненны и холодны или вроде наоборот, горячи, но все равно безжизненны. На них не суетились люди, оскорбляя своими мелкими страстями их монументальное величие. И только Земле не повезло. Я едва дотянулся до рюкзака, и, хотя не сразу, но встал. Сначала на колени, а потом, немного отдышавшись и кое-как остановив еще сочившуюся из носа кровь, совсем.

На истоптанном, но так и сверкавшем в лунном свете снеге чернели пятна. Утром, когда рассветет, они станут алыми, и будут красиво и жутковато выделяться на ослепительной белизне двора. Жильцы дома, проходя мимо, суеверно постараются не наступать на яркие кляксы. Самые впечатлительные отвернутся, а самые любопытные начнут гадать, что же здесь произошло, пока они спокойно пили чай в своих квартирах или смотрели новости о мировых катастрофах. Рот снова наполнился кровью, от ее тошнотворно-соленого, металлического вкуса, меня замутило. Кусты перед глазами мотались как пьяные, за ними безумный твист пыталась сбацать детская площадка. Какая-то красноватая муть то сгущалась, то рассеивалась перед глазами, мешая разглядеть выход с этого уютного дворика, который я ненароком осквернил неуместным донорством

Помечая свой неровный путь к людям темными каплями, словно Гензель крошками, я поплелся обратно на улицу. Конечно, вид у меня был еще тот, весьма далекий от стандартов, принятых в приличном обществе, поэтому я не обиделся, когда прохожие начали шарахаться. Словно из ниоткуда возникли передо мной двое парней. Они что-то говорили, сочувственно заглядывая в глаза, но я их не слышал. Вдруг навалилась такая усталость, что я мешком осел на обледенелый тротуар и, привалившись к шершавой стене дома, погрузился в заполненное болью, огненно-красным туманом и далекими голосами забытье.

О том, как меня грузили в «скорую», везли в больницу, в памяти остались лишь смутные обрывки. Там выяснилось, что, в общем, я легко отделался: сотрясение мозга, да на рану под нижней губой пришлось накладывать швы. Сильно болели ребра, так, что было трудно дышать, и разбитые костяшки на руках, особенно на той, где потоптался приятель Сина, но обошлось без переломов. Спасибо, вам, братья-спортсмены. Скорее всего, у вас еще будет возможность восполнить этот пробел. Меня оставили «понаблюдаться» не отбили мне чего лишнего. Я не возражал, меньше всего хотелось светиться среди публики в столь непрезентабельном виде. Делегация интернатских старших во главе с директором пыталась допросить меня на предмет особых примет нападавших. Я ответил, вернее, пытался, с трудом двигая разбитыми губами, что никаких особых примет не запомнил и точно не смогу никого опознать. Но они все донимали расспросами, пока я не попросил их оставить меня, наконец, в покое. Возможные мотивы нападения также остались неизвестны широкому кругу незаинтересованных лиц. Так и списали на наркоманов да общее падение нравов в молодежной среде. Син мог не бояться, что я его сдам. Мы оба понимали, что это только наше дело, и что у Птицы будут неприятности, получи обстоятельства происшествия огласку.

После всех процедур, меня определили в свободную палату. В ней было пусто, голо и холодно. Но я был рад остаться одному.

— Как вип-клиент будешь лежать, — ободряюще улыбнулась мне симпатичная медсестра.

— Угу, — промычал я, стараясь быть дружелюбным, шевелить губами было неудобно и больно. И почему-то вспомнилась одна из песен Йойо:

В чужих каютах холодно и сыро,

в чужих каютах даже жизнь постыла,

в чужих каютах утомленный путник

не обретет покоя и уюта.

Там смятая постель, разбитая посуда,

чужие лица, голоса и кошки,

любители заглядывать в окошки…

Ночью мне приснился странный сон. Будто больничная палата, как обычно наша комната, оказалась битком набитой гостями. Они шумели, смеялись и невнятно разговаривали о чем-то. Внезапно стало пусто и необыкновенно тихо, лишь на соседней кровати, завернувшись в старое одеяло, сидел Йойо в обнимку с гитарой. Против обыкновения, подвижное лицо его, всегда светившееся добродушной улыбкой и глубоким пофигизмом, было серьезным, даже строгим. Я приподнялся на постели, удивляясь странной метаморфозе, а Йойо, посмотрев куда-то поверх моей макушки, произнес негромко:

— Что, Бемби, худо? А я тебе говорил…

— Йойо, ты… — удивленно начал я. Но он вдруг подмигнул мне, и вновь стал самим собой. Потом склонился над гитарой, так, что его круглое оттопыренное ухо почти прижалось к ее круто изогнутому боку и, едва слышно теребя струны, занялся настройкой, что-то периодически подкручивая и бормоча. Незаметно разрозненные аккорды стали складываться в мелодию, неуловимо, до ностальгической грусти, знакомую. Но, сколько я потом не пытался ее вспомнить, так и не смог вытащить из памяти ни одной ноты. А хитрец Йойо на все мои вопросы лишь лукаво улыбался и пожимал плечами. Постепенно в мелодию стали вплетаться слова. Они звучали хоть и приглушенно, но очень отчетливо: