Мой мир - Лучано Паваротти

Адуа и Джулиана были так счастливы, что сели в самолет и прилетели ко мне в Лос-Анджелес — как раз к концерту в «Холливуд Боул». Уверен, что в тот вечер я пел лучше обычного. После концерта мы решили устроить себе праздник… Это был счастливый вечер для семьи Паваротти. Мы позвонили домой и сообщили моим родителям и дочерям хорошие новости.

Позвонил я также и Эрни в Сан-Франциско, чтобы сказать, как мы счастливы, что Джулиане стало лучше. Я сказал Эрнесту, что он гений. Он возразил: «Когда врачи осматривают пациента, они иногда спят. Чтобы быть хорошим диагностом, надо бодрствовать. Кто-то проспал, осматривая Джулиану».

Сколько же людей в разных странах «прозевали» ее! Ему же я был вечно благодарен за то, что он бодрствовал, обедая с моей семьей в «Ланцони».

Но до выздоровления было еще далеко. Когда мы возвратились в Сан-Франциско, Эрнест привел к нам на завтрак доктора Лазера. Мы проговорили полтора часа. Врачи рассказали нам, что есть различные способы лечения этой болезни, и объяснили какие. Самым радикальным была операция на горле. Операция небольшая, но она не дает стопроцентной гарантии излечения. Я сказал, что немедленно полечу в Нью-Йорк с Джулианой к тому знаменитому хирургу, который делает эти операции.

Несмотря на естественные в такой ситуации сомнения, я был рад уже тому, что наконец-то поставлен диагноз и можно начать лечение. Даже если операция не гарантирует полного успеха, любая попытка вылечить дочь — это большой шаг вперед. Мы и так потеряли целый год с врачами, которые только качали головами и наблюдали, как ей становилось все хуже и хуже. Конечно, я боялся операции, но из-за этой болезни переживала вся семья, а жизнь дочери была испорчена.

Теперь я не мог думать ни о чем, кроме болезни Джулианы и предстоящей ей операции. Глядя на Джулиану, нельзя было и подумать, что она серьезно больна. Но чтобы наступило улучшение, надо было оперировать горло. Я так волновался, что не мог даже и помышлять о пении. Пришлось отменить свое выступление в «Эрнани» и лететь с Джулианой в Нью-Йорк, чтобы показать ее врачу, о котором мои друзья в Сан-Франциско сказали, что он лучший специалист в мире по таким операциям.

Мы приехали к нему. Джулиане сделали повторный анализ, чтобы точно определить окончательный диагноз. Это было то самое исследование, о котором доктор Лазер сказал, что в нем нет необходимости. Мы все же решили его провести, и это наше решение оказалось большой ошибкой: почему-то у Джулианы была плохая реакция на него — у нее был шок. Даже когда она пришла в себя, нам не стало легче. Честно говоря, я был в ужасе: это исследование, на которое она так прореагировала, напомнило мне о серьезности ее болезни и о том, как уязвима моя дочь.

Когда наконец ее положили на операцию, я был сам не свой. Только немногие из наших друзей знали о том, что у нас происходит. Но другие знакомые тоже узнали и были очень внимательны: звонили, присылали записки, цветы. Во время операции прилетел Пласидо Доминго и сидел вместе со мной в Пресвитерианском госпитале. Как и для меня, для него всего дороже на свете семья, и он хорошо понимал, что я чувствовал.

Операция прошла успешно. Врачи были уверены, что Джулиана полностью поправится. Через несколько дней они смогли провести обследование, чтобы проверить, не осталось ли каких-нибудь признаков болезни. Их не нашли. Нужно было еще какое-то время принимать лекарство, а так моя дочь была совершенно здорова.

Вы не можете себе вообразить, как я был счастлив, какое облегчение все мы испытывали.

Сейчас Джулиана — счастливая, здоровая молодая женщина. Она окончила курсы физиотерапии, готовится быть преподавателем физического воспитания — как и я в свое время. Она не любит говорить о прежней болезни, предпочитая о ней забыть. Я же никогда не забуду, что какое-то время мне казалось, что дочь погибает, а мы ничего не можем сделать для ее спасения. Это самое ужасное чувство, которое испытывает отец. Уверен, нет ничего хуже этого.

Никогда мне не забыть того, что сделал для нас Эрни Розенбаум. Из всех врачей, к которым мы обращались, он первый распознал симптомы болезни. Этот случай научил меня высоко ценить достижения американской медицины по сравнению с медициной моей родины или Европы вообще, где ни у кого не было ни малейшего представления об этом заболевании.

И до болезни дочери меня интересовали проблемы здоровья и медицины. (Некоторые считают, что здоровье — мой «пунктик».) Сколько себя помню, я всегда читал статьи о новых методах лечения, о новых лекарствах, прочел немало книг по медицине. Эрнест подтрунивает надо мной, и однажды, когда я был в Сан-Франциско, он попросил своих друзей из Калифорнийского университета изготовить самодельный диплом, который они подписали и вручили мне: я получил титул «почетного доктора медицины». Конечно, все это был розыгрыш, и месяца через два я сообщил Эрни, что у меня неприятности: я удалил аппендикс одному больному, и он умер…

Большим ударом для меня стала в 1994 году смерть моего дорогого друга детства Эмилио Кохи. Он был удивительным человеком. Мы дружили много лет. Мальчишками вместе играли в футбол и увлекались музыкой. Большое место в жизни Эмилио занимал хор Россини в Модене — группа любителей пения, выступавшая в концертах. Это замечательный хор — он как бы символизирует вечную любовь итальянцев к традиционному пению. Когда у меня выдавалось время, я пел вместе с ними. Эмилио был одним из самых активных хористов.

По профессии Эмилио был парикмахером. Если бы было можно, я никому, кроме него, не позволил бы касаться своих волос. Но Эмилио больше чем просто парикмахер — он был моим близким другом. Он был центром жизни Модены. Адуа называла его Фигаро из Модены. В городе его интересовала жизнь каждой семьи, и он всегда знал, что где происходит. У него были сотни друзей, и все его любили. Он был из тех людей, которые мне нравятся, — всегда живой и жизнерадостный. Как и Тибор, он был еще одна пэпэ — «положительная персона».

Когда у него обнаружили рак, он оставался веселым — даже когда каждому стало ясно (уверен, что и ему тоже), что он долго не протянет. Некоторые мои чувства сродни эгоизму. Я не мог смириться с мыслью, что мой старый друг умирает, и все время думал о нем. Он был частью моей юности, важным звеном, связывающим меня с обычной, неоперной, частной жизнью.

Всякий раз, возвращаясь в Модену с гастролей за границей, я обязательно заскакивал в его парикмахерскую, чтобы поздороваться и узнать новости. Если в мое отсутствие случалось что-то интересное, Эмилио обязательно знал об этом. Я же после выступлений в Пекине или аудиенции у английской королевы заходил к Эмилио в парикмахерскую или домой и опять чувствовал себя обыкновенным человеком. Мне очень плохо без него, и я сочувствую его жене и семье, всем, кто любил Эмилио.