Неживая вода - Елена Ершова

Игнат покачнулся и отступил. Фонарик задрожал в ослабевшей разом руке и только чудом не выпал. Луч света скользнул вбок, на мгновенье ослепив Игната бликами, отраженными от стеклянной поверхности. И тогда он понял — перед ним не зеркало, а большая, в человеческий рост, колба.

Она стояла на металлическом постаменте и была доверху наполнена желтоватой жидкостью, в которой плавало существо, принятое Игнатом за собственное отражение и так напугавшее его поначалу. Оно было мертво. Мертво и заспиртовано — подобных ему уродцев Игнат видел в естественнонаучном музее, куда выезжал от интерната с экскурсией. Всего лишь экспонат, выставленный на потеху публики.

— Значит, правду чистильщики сказывали, — раздался над ухом хриплый голос Эрнеста. — "Форсса" запрещенные эксперименты ставила. Нехорошие эксперименты: евгеникой да генетикой занимались, — он помолчал и, хмыкнув, добавил, — да и что ж хорошего, когда такая рожа.

Фонарик снова осветил скрюченное тело уродца и скользнул дальше. Веером рассыпались блики, запрыгали по комнате, отбросили на стены бесформенные тени. Игнат вздохнул, набрал полные легкие резкого, наполненного химикатами воздуха, и закашлялся, сплюнул на пол кисловатую слюну.

— Говоришь, впереди еще сотня таких поджидает? — осиплым голосом спросил он. — Да здесь их не сотня, а целый легион!

Зажав фонарик в нетвердой руке, Игнат медленно побрел мимо рядами выстроенных колб — разбитых и целых, маленьких и больших, наполненных и желтоватой, и белесой, и подкрашенной синькой жидкостью. Внутри плавали эмбрионы — лишенные жизни и разума сгустки изуродованной плоти. Словно некий безумный скульптор впопыхах соединил комья раскисшей глины, рассеянно наметил глаза и рот, да так и оставил, махнув рукой "сойдет!". И оставил полчища своих Адамов гнить на неизмеримой глубине, где ни одна живая душа не найдет их и не познает всю неприглядность созданной наспех жизни. А увидит только деревенский дурачок, но никогда не расскажет об увиденном — кто дураку поверит?

И уродцы мертво улыбались Игнату немыми ртами, так напоминающими акулий оскал нави. Позеленевшие купола высились над каждой колбой, будто надгробия, и все они соединялись между собой сплетением проводов и труб, и на каждой — будто насмешка над Игнатовой верой, — был выгравирован символ корпорации "Форсса" — птица с человечьей головой. А над всем этим языческим капищем, над мраком и запустением, тускло поблескивая патинированной медью, через весь купол шла витая надпись:

— Bo-na men-te, — по слогам прочитал Игнат вслух.

— С добрыми намерениями, — эхом отозвался вставший рядом Эрнест. — Это на латыни, еще со школы помню. Наверное, их девиз.

— Добрыми намерениями дорога в пекло вымощена, — пробормотал Игнат и двинулся дальше.

Ряды с колбами теперь закончились, и темная зала превратилась в перегороженный металлическими шкафами лабиринт. Здесь также, как и на верхнем ярусе, скрипела под ногами обвалившаяся побелка, подошвы давили мозаичное крошево стекла — не то от разбитых витражей, не то от обрушенных в спешке колб. То тут, то там по стенам и шкафам виднелись пулевые отверстия, и Игнат не был уверен, ржавчина ли это украшает выщербленные стены или чья-то засохшая кровь.

Повернув направо, Игнат понял, что попал в тупик — дорогу преграждал поставленный на попа стол. Подле него лежал еще один скелет со сломанной шеей — позвонки оказались фактически раздроблены, будто некий великан сжал свой многопудовый кулак вокруг горла несчастного и свернул ему голову, как новорожденному котенку. И не спас его верный маузер, валяющийся теперь в грязи и пыли как никому не нужная использованная ветошь.

"Что произошло здесь? — подумал Игнат. — Если шли бои, то почему люди умирали вот так…"

Он посветил фонариком вниз, разворошил ногой кипу полуистлевших бумаг, чернильницу и выполненное в виде спящего тигра пресс-папье — словом, то, что было сметено со стола, когда его использовали, как щит от какой-то таинственной и сокрушительной силы. И заметил кое-что еще, чего не разглядел раньше: тетрадь в твердом переплете.

На лицевой части было выведено кириллицей: "Начато: июль 2801 года"

А ниже: "Окончено…" — и больше не написано ничего.

Игнат поднял тетрадь с пола, обтер рукавом от пыли и пролистал — она был заполненным на две трети. Последние листы оказались выдраны с корнем, а там, где виднелась последняя запись, засохло большое бурое пятно. Но Игнат все равно сумел прочесть слова, выведенные размашистым и не очень аккуратным, но все равно различимым почерком:

"Простите нас, погибшие. Простите, выжившие. Добрыми намерениями вымощена дорога в ад, и мы заблуждались. И в заблуждении своем сделали работу за дьявола".

10

Потом время исчезло.

Вернее, Игнат не мог сказать, сколько часов провел в этой безмолвной и неуютной зале, заставленной рядами мертвых кадавров, закосневших в своих колбах, будто в коконах. Не торопил его и Эрнест, подсевший рядом и воспаленными глазами следящий, как пятна света ползут по выцветшим чернилам, словно жуки по останкам некогда живой, а теперь давно сгнившей плоти.

Добрая половина тетради была исписана латиницей, перемежающейся непонятными значками и формулами. И Эрнест предположил, что это скрупулезное и пошаговое описание проводившихся тут экспериментов.

— На золотую жилу ты напал, парень, — говорил он, и руки его подрагивали, словно не терпелось поскорее заполучить этот по счастливой случайности найденный артефакт. — Отыщем переводчика, обнародуем записи… На сколько тайн эта тетрадочка свет прольет! Да и мы озолотимся, известными станем. Тогда-то наши грехи и спишут. Видать, покойный дед Феофил подарок мне оставил.

"Или вовсе сюда не дошел, — подумал Игнат и прибавил, — вот только почему?"

Кириллицей оказались исписаны лишь последние несколько страниц. И почерк в отличие от первых записей был здесь неряшливым, словно писавший торопился излить свою душу, очистить совесть перед неизбежным концом — так великий грешник исповедуется впопыхах на смертном одре, но умирает, не дождавшись отпущения.

"Кто теперь спишет мои грехи? — так начинался текст. — Перед кем мне оправдать свои деяния и свое предательство? Кто скажет — за золото. Кто скажет — за славу. И будет прав. Тяжкие это грехи — предательство и гордыня. Но есть и куда более страшный грех, и имя ему — глупость…"

Тут Игнат вздрогнул и быстро, исподлобья глянул на Эрнеста. Вспомнились обидные слова соседских мальчишек: "Дурак… дурак пошел!" Вздохнув и удостоверившись, что бывший сельский учитель полностью поглощен записями, Игнат вернулся к тетради и принялся читать дальше:

"Глупость — это не отсутствие ума. Глупость — это другими словами наивность, простодушие. Слепая вера в собственную правоту, в то, что любые деяния можно оправдать "bona mente" — добрыми намерениями: двумя хлебцами накормить голодных, двумя каплями исцелить немощных, подарить людям жизнь вечную…

Но любое заблуждение неминуемо разбивается о реальность, и приходит расплата. И чем страшней заблуждение — тем жесточе расплата. Как Господь стер с лица земли Содом и Гоморру, так и наше прибежище опалил огонь справедливого возмездия.

"…из дыма вышла саранча на землю, и сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих…"

А на наших челах больше нет Божьей печати, и души прокляты. Ведь "саранча", вышедшая из бездны, создана не Господом, но руками человека в слепой его гордыне и глупости. Что было положено Господом от сотворения мира — должно остаться для человека тайной, ибо единые законы творят всю жизнь нашу, а если мы отойдем от них — то будет смерть. Наша явь — это текущее, сотворенное Господом. Все, что после неё, и до неё — есть навь. Вызванная из небытия — в небытие ввергнет род людской…"

Игнат прервался снова, сердце его стучало тревожно и гулко. Луч фонарика соскользнул со страницы, осветил опрокинутую мебель, стеклянное крошево на полу, сломанные шейные позвонки скелета.

Выходит, прав он был, когда говорил, что не нужно Солоньским землям ни чумы, ни язвы. Навь, как вышедшая из бездны саранча, пожирала все, до чего касалась, ломала и отравляла темным отчаянием человеческие жизни.

— Значит, здесь их колыбель, — словно прочитав его мысли, нарушил молчание Эрнест. Его голос прозвучал глухо в спертом, пропитанном химикатами воздухе.

— Здесь, — слабо откликнулся Игнат. — Думаешь, это они спят… ну, там…

Он указал назад, где за спинами высились колбы с мертвыми эмбрионами.

— Они, — твердо ответил Эрнест. — По крайней мере, пробные образцы. И чем бы ни занималась "Форсса", должен признать — итог получился впечатляющим.