Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие - Лев Самуилович Клейн

нам не читали и не могли передавать, потому что это слишком ново и до вас еще не дошло. Я пользуюсь источниками из своей собственной библиотеки, снабженной всем современным.

Мы все переглянулись» (ГиК 1998: 60).

В школе подпрапорщиков Лермонтов был главным заводилой грубых проказ. Его однокашник, а потом убийца — Мартынов — вспоминает:

«Как скоро наступало время ложиться спать, Лермонтов собирал товарищей в своей камере; один на другого садились верхом; сидящий кавалерист покрывал и себя и лошадь свою простыней, а в руке каждый всадник держал по стакану воды; эту конницу Лермонтов называл «Нумидийским эскадроном». Выжидали время, когда обреченные жертвы заснут, по дан ному сигналу эскадрон трогался с места в глубокой тишине, окружал постель несчастного и, внезапно сорвав с него одеяло, каждый выливал на него свой стакан воды…. Можно представить испуг и неприятное положение страдальца, вымоченного с ног до головы и не имеющего под рукой белья для перемены». Все это обращалось на новичков (ГиК 1998: 80–81).

Конечно, от Мартынова трудно ждать благостных отзывов о Лермонтове, но о его «Нумидийском эскадроне» вспоминают и другие однокашники (ГиК 1998: 90–91).

У юнкера, князя Шаховского, был длинный нос, который звали «курком». В стихотворении «Уланша» Лермонтов о нем пишет:

Князь-нос, сопя к седлу прилег — Никто рукою онемелой Его не ловит за курок.

Шаховской влюбился в толстую гувернантку, страдал от ревности к одному офицеру-французу. Лермонтов тотчас язвит:

О, как мила твоя богиня! За ней волочится француз, — У нее лицо как дыня, Зато ж… как арбуз.

То же продолжалось в гусарах. Историк Гродненского гусарского полка Ю. Елец констатирует: «отзывы гродненских офицеров о Лермонтове устанавливали одно общее мнение о язвительности его характера, но это свойство не мешало Лермонтову быть коноводом всех гусарских затей и пирушек» (Елец 1898: 207).

На Кавказе, в первой ссылке, Лермонтов буквально искал повода для ссоры и дуэлей. Некто К. П. Колюбакин, служивший на Кавказе в 1837 г., рассказывал К. А. Бороздину, что был знаком с Лермонтовым. Но пришлось тотчас «раззнакомиться благодаря невыносимому характеру и тону обращения со всеми… поэта. Колюбакин рассказывал, что их собралось однажды четверо, … наняли немецкую фуру и ехали в ней… В числе четверых находился и Лермонтов. Он сумел со всеми тремя своими попутчиками до того перессориться в дороге и каждого из них так оскорбить, что все трое ему сделали вызов, он должен был наконец вылезть из фургона и шел пешком до тех пор, пока не приискали ему казаки верховой лошади, которую он купил. В Георгиевске выбранные секунданты не нашли возможным допустить подобной дуэли: троих против одного, считая ее за смертоубийство, и не без труда уладили дело примирением, впрочем, очень холодным» (ГиК 1998: 193–194).

Его дуэль с Мартыновым была просто спровоцирована поэтом. Офицеры регулярно заполняли рисунками и карикатурами альбом. Лермонтов, хорошо рисовавший, вносил туда много набросков, и в них Мартынов играл главную роль. Мартынов был недалеким и фатоватым человеком, носил щегольскую черкеску и большой кинжал. Лермонтов прозвал его «Montagnard au grand poignard» («горец с большим кинжалом»). Лермонтов рисовал этот кинжал непомерно большим, до земли, а под изображением въезда Мартынова в Пятигорск делал подпись: «Кинжал, въезжающий в Пятигорск». Родственница Лермонтова Э. А. Шан-Гирей вспоминает: «Действительно, Лермонтов надоедал Мартынову своими насмешками; у него был альбом, где Мартынов изображен был во всех видах и позах» (ГиК 1998: 300). Некоторые карикатуры Лермонтов с приятелями отказывались показать Мартынову, что того особенно бесило.

На одном вечере, по словам А. П. Шан-Гирея, Лермонтов, кивая на приближающегося Мартынова, тихо сказал даме: «Берегитесь, вот приближается свирепый горец». Мартынов это услышал. В конце вечера он подошел к Лермонтову и сказал по-французски без обычной фамильярности:

— Господин Лермонтов, я много раз просил Вас воздерживаться от шуток на мой счет, по крайней мере, в присутствии дам.

— Полноте, — отвечал Лермонтов, — вы действительно сердитесь на меня и вызываете меня?

— Да, я вас вызываю, — ответил Мартынов и вышел (ГиК 1998: 310).

Князь Васильчиков, один из секундантов, передает этот разговор так. Мартынов тихим и ровным голосом:

— Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел Ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при дамах.

На что Лермонтов столь же ровным тоном:

— А если не любите, то потребуйте у меня удовлетворения.

Их сослуживец Н. Ф. Туровский вспоминает: «Лермонтов любил его как доброго малого, но часто забавлялся его странностью, теперь же больше нежели когда» (ГиК 1998: 314). Это была его последняя забава.

И. И Панаев писал о нем со слов одного из его товарищей: «у него не было ни малейшего добродушия, и ему непременно нужна была жертва, — без этого он не мог быть спокоен, — и выбрав ее, он уж беспощадно преследовал ее. Он непременно должен был кончить так трагически: не Мартынов, так кто-нибудь другой убил бы его» (ГиК 1998: 368, 373).

И. А. Арсеньев добавлял: «Как поэт Лермонтов возвышался до гениальности, но как человек он был мелочен и несносен» (ГиК 1998: 374).

Лермонтов и сам догадывался об этом — не без некоторого самолюбования. Князь В. Ф. Одоевский как-то спросил его:

— Скажите, Михаил Юрьевич, с кого вы списали вашего Демона?

— С самого себя, князь — отвечал шутливо поэт, — неужели вы не узнали?

— Но вы ведь не похожи на такого страшного протестанта и мрачного соблазнителя, — возразил князь недоверчиво.

— Поверьте, князь, — рассмеялся поэт, — я еще хуже моего Демона (ГиК 1998: 214).

5. Лермонтов и женщины