Не сотвори себе кумира - Иван Ефимов

Артемьев, заметно волнуясь, скручивал цигарку, протягивая знакомый мне кисет.

– Неужели все еще тот, духмяный, сибирский? – с сомнением спросил я, нащупав в нем довольно приличную порцию.

– Тот еще в Руссе кончился, в подвале докурил.

А этот жена с передачей принесла, тоже самосад, но уже валдайский. До лагеря хватит, а там видно будет… Покуривая, он рассказывал, что пробыл в «пересылке» больше двух месяцев и мучился, как и я, в такой же тесной камере, ожидая очереди на отправку.

– В первые этапы я не попал: подбирали куда-то сильных да молодых, а я теперь уже не тот Федот. Потом приболел малость, в другом эшелоне места для меня не хватило, а вот этого ждали долго… Слухом земля полнится, а слух был такой, что порожняка не хватает для своевременной разгрузки тюрем. Вот и было там столпотворение вавилонское: ни сесть, ни лечь, смешались люди и человечьи отребья…

– А здесь разве не то же смешение?

– Тоже и здесь.

С этих дней я заново ожил, в жизни моей наступило просветление. Бесконечно добрый Кудимыч был рядом, а под боком был мой новый друг.

Мы с Малоземовым все больше узнавали друг о друге. Ему было тридцать пять лет, а мне шел тридцать второй, что само по себе способствовало сближению. К тому же оба были коммунистами, пусть и без партийных билетов, пусть и вычеркнутые из списка самого передового отряда рабочего класса, но мы надеялись, что не навечно. Да мы и не могли не считать себя коммунистами, отдав партии свои лучшие годы. Нас сближала и наша профессия партийных пропагандистов, и теоретическая подготовка.

Мы понимали друг друга с полуслова, иногда спорили, и всегда главной темой наших раздумий вслух была одна тревожившая нас постоянно тема-о событиях в жизни партии последнего десятилетия.

За все эти годы разные расследования и подозрения стали обычным явлением. Простое общение с лицами, только лишь подозреваемыми в какой-либо оппозиционной деятельности, считалось сознательным соучастием. Разрастались «черные списки», приходил страх. А с приходом страха исчезали смелость и гордость.

Размышляя о невиданной политической карьере Сталина за эти годы, я вдруг подумал: почему же из всей ленинской плеяды он один воссиял, как солнце? Припомнилось, что имя Сталина замелькало в партийной печати лишь с появлением оппозиции – в связи с ее нападками на ЦК и его руководителя… Кто же вознес его на престол себе на погибель?

– Те, кто окружал Сталина и держался за его фалды. Быть рядом с властью или у самой власти значительно выгоднее, чем выступать с критикой ее ошибок… Поддерживали и мы, молодые коммунисты, не знавшие всей подоплеки внутрипартийной борьбы. Мы же ни о чем не думали, да нам и не полагалось думать: мы, подчиняясь партийной дисциплине, могли только голосовать, не разбираясь, кто прав, кто виноват. Ты вспомни,- продолжал Малоземов,- при жизни Ленина Сталин ни разу не выдвигался на первые роли в партии – ни до революции, ни после. Надеюсь, ты еще не позабыл старых учебников по истории партии?

Нет, я не позабыл, а Малоземов тем более: он ведь был преподавателем истории. И мы вспоминали первые учебники и их авторов – Лядова, Зиновьева, Шелавина, Бубнова, Карпова и Фридлянда…

– Правда, сейчас еще трудно осмыслить минувшее,- говорил Григорий,- тем более что это минувшее еще не минуло и ему не видно конца. Взять, к примеру, коллективизацию – ведь это была идея Ленина, идея, видимо, правильная и необходимая в условиях диктатуры пролетариата… Но как она проводилась? Кому нужны эти жертвы и гибель тысяч и десятков тысяч невинных людей?

…Мерный и уже привычный перестук колес нашей «закрытой кареты» способствовал печальным размышлениям.

Я рассказал свою несложную биографию, в подробностях изложил и суть своего «дела», и роль Бложиса в своей судьбе…

– Бложис… Бложис…- задумчиво повторял Малоземов, вперив свой взор в оттаявший потолок, крепко обитый железом.- Любопытная фамилия у твоего недруга: звучна, и редка, и хорошо помнится. Плюс ко всему близка к блажи, то есть к неумеренности, к склонности блажить…

– Ты, оказывается, еще и лексиколог?

– Лексикология – наука интересная. Жаль, что в наше время она почти заброшена. А фамилия Бложис и в самом деле многозначительна,- продолжал он, помолчав.- Бложис – это значит мнить из себя бог знает что, орать о себе, претендовать на то, чего не стоишь.

– Ты угадал, этого в нем хоть отбавляй.

– А сколько у нас таких блажных коммунистов, еще молодых, но уже зазнавшихся. Откуда они, какая среда породила их, этих больших и малых блажных деятелей? – Он подумал, потом сам себе ответил – Породила их не столько наша русская терпимость, сколько установившаяся система несменяемости больших и малых начальников, порядок их назначенчества, а не выборности, о которой не раз твердил Ленин. Назначенчество сверху порождает безответственность перед народом и угодничество перед вышестоящими. Порождает зазнайство и блажь…

– Мне думается,- говорил Григорий спустя некоторое время,- ваш Бложис довольно основательно приложил руку и в деле расправы над секретарями вашего райкома. Ты только подумай, сколько лет и с какой дьявольской скрупулезностью он подбирал «материалы» на тебя! Для этого надо вести тайный дневничок-помимальничек. И вел он его, конечно, не на одних своих пропагандистов, но и на соратников своих и на секретарей. Чтобы в подходящее время предъявить эти записи как неопровержимые доказательства. И самому выдвинуться: глядите, мол, какой я честный и бдительный, цените таких! Какой мерзавец этот Бложис, какой подлец!!

– Да, этот деляга наверняка стоит сейчас у руля, если его еще не раскусили более дотошные и не выгнали из райкома. Вернусь из этого «путешествия» – и я с ним посчитаюсь…

– Сомневаюсь, чтобы мы скоро вернулись… И что значит «посчитаюсь»? Что ты ему сделаешь, граф Монте-Кристо? На дуэль вызовешь? – грустно улыбался Григорий. Потом вдруг глаза его зажглись.- А знаешь, что мы с ним сделаем? Мы заманим его в лес, привяжем к свилеватому дереву, обольем керосином и сожжем!

– Почему «мы»? Ведь это мой личный враг! Если меня освободят, я привяжу его к елке у муравейника, заткну тряпкой глотку, чтобы не блажил, и пусть его сожрут муравьи!

Так и текли наши бесконечные разговоры, которые прерывались только на остановках, когда грохот отодвигаемой двери и запах баланды или хлеба означали, что наступил долгожданный и торжественный момент приема пищи.

– Ты сказал, что ваших руководителей района не судили,- заговорил как-то Григорий Ильич,- не судили и в то же время вам дали понять, что эти «враги народа» ликвидированы. Значит, открытого суда над ними вашим чекистам, видимо, не удалось организовать: орешки "мазались не по их зубам. А вот наши новгородские руководители не устояли и предстали на скрытом судилище… Понять тут очень трудно. Скорее всего, их уговорили на это как бы ради революции, а возможно, запытали до того, что им было уже все безразлично. Скорее всего, так.