Эйнемида III. Надежда на весну. - Антон Чигинёв

– Это был его замысел. Сумерки эпох – особое время – так сказал мне он. Всё живое и неживое связано нитями, чьи переплетения не постичь до конца даже бессмертным, Сумерки искажают эти связи, запутывают нить. Мы поставили нечто вроде катушки, которая должна собрать движимые Сумерками нити и, через цепь связей и событий, соединить нужные – великое искусство, ныне неведомое. Уверенности в том, что всё пройдёт как задумано, нет – этого он не скрыл – но лучшего способа тоже нет.

– А если наш род совсем прервётся? Болезнь, война, что тогда?

– Род может прерваться, но семья и линия крови – не одно и то же. Случайная связь с рабыней, женские линии, двоюродная и троюродная родня. Кровь сохранится, и, в нужный момент, настанет её время. Подобное хранилище было устроено знающими на Родине, мы восстановили его здесь. Дальше всё решит судьба.

Они замолчали, наблюдая за реющими над тёмной волной чайками. Корабль вырвался на открытый морской простор и забирал к северо-западу, на знакомый ориентир острова Кинос. Там, где предки неделями шли, не видя земли, потомки жались к берегам, оторванные же от них, гибли, словно вырванное из почвы растение.

– Отец, а ты уверен, что это всё правда? – прервал молчание Гекарон.

– Ты спрашивал уже. Я ответил тебе: надеюсь, что нет. Но если да… – Эврион покачал головой.

– Невидимое солнце, поворот колеса вспять, великое изменение… Звучит как чушь, бредни фанатика… Тот старик не мог бредить?

– Ты не знал его, ты был слишком юн, – вздохнул отец, кладя руку на плечо сына. – Навакр, из ветви Каорн-э нашего дома. Говорят, он был стар, ещё когда наши отцы высадились на Берегу Отчаяния, хотя я в это и не верю. Я с детства боялся его – как выяснилось, не напрасно…

Он вспомнил: тёмно-бордовый балахон, изжелта-коричневая кожа, костистое узкое лицо, белая борода и эти глаза. Обычные, тёмные, но когда их немигающий взгляд останавливался на тебе чуть дольше обычного… Матери пришлось долго извиняться за убежавшего в слезах Эвриона. Этот взгляд снился ему в кошмарах – до тех пор, пока к нему, тяжко переживающему гибель брата, не пришёл его нелюдимый родственник, и не начал говорить.

– Да сын, – Эврион мотнул головой, стряхивая с себя воспоминания. – Этот человек не бредил. Так не бредят, поверь мне, хотя тогда я думал то же, что и ты. Он говорил, и многое вставало на свои места, многое, что я знал о нашей семье и не понимал. Они хранили тайну – знающие, как они себя называли. Они передавали её членам рода, кроме тех, в ком хранилась линия крови. Навакр потерял семью в Краю клыков, я потерял брата, из рода остались лишь я, он и дочь брата Алкмисто – твоя нынешняя жена. Он был стар, умирал, он не пережил той зимы. У него не было выбора, и он нарушил правило, поведал всё мне. Это важно, важнее всего – так сказал он.

– Как они могли так поступить, отец? – с болью в голосе спросил Гекарон.

– Как поступить, сын мой? – мягко спросил Эврион.

– Они наши родичи. Так поступить со своей кровью, растить, как племенных коров…

– Они считали, что делают это ради великой цели, ради общего блага…

– И это ты зовёшь благом?! – Гекарон почти кричал, и отец успокаивающе положил ему руку на предплечье. – Погляди, где мы! Где наш народ, наша Родина! Это ведь имеет ко всему отношение, так ведь?! И всё ради того, чтобы…

– Это случилось бы всё равно, а не это так другое, – Эврион крепко сжал предплечье сына. – Люди намного мудрее нас хотели предотвратить нечто многократно худшее, чем то, что случилось. Я не могу сказать, правы они или нет, но жертвы принесены такие, что отступать…

Сильный удар сотряс корабль, дощатая палуба ушла из-под ног Эвриона, и он с криком отлетел вбок, врезавшись грудью в высокий борт. Рёбра хрустнули, воздух вышибло из лёгких начисто. Раздался истошный крик: «Рифы!», что-то страшно затрещало, и тёмная вода с бешеной скоростью рванулась навстречу свесившемуся с борта Эвриону. Кажется, он что-то кричал, но вслух или нет не смог бы сказать и сам.

Ледяной холод, боль и солёная вода ослепили Эвриона. Он отчаянно барахтался, но чувствовал, что идёт ко дну. Наконец, он сумел открыть глаза, и картина, какую едва ли способен вообразить самый безумный из художников, заставила его оцепенело замереть, бессильно раскинув руки.

Покрытая гребнем костяных шипов тёмная туша, огромная, точно остров, медленно ползла в облаке останков корабля. Брёвна, доски, вёсла, ошмётки груза и дёргающихся, точно куклы на нитке, люди, а вокруг, стаей собак у брошенной кости, сновали они. Гибкие, длинной локтей в тридцать, непередаваемо быстрые и столь же непередаваемо омерзительные полузмеи-получерви с круглыми, полными зубов пастями вместо голов. Тёмные извивающиеся тела замелькали меж тонущих моряков, и вода подёрнулась кровавой дымкой.

Отвратительное, нереальное, чуждое этому миру зрелище, затуманило разум Эвриона. Всё его естество вопило от ужаса – как угодно, куда угодно, любой ценой оказаться далеко от этого невыразимого человеческими словами кошмара! – но, точно в дурном сне, тело отказалось повиноваться. Не в силах ни отвернуться, ни даже закрыть глаза, Эврион наблюдал, как круглая пасть повернулась к нему, дёрнулась, точно принюхиваясь, змеевидное тело стрелой рванулось вперёд и мир превратился в боль.

***

Длинная узкая ложбина вьётся меж пологими, покрытыми редким лесом и пожухлой травой холмами. Справа – невысокое взгорье, тянущееся далеко на восток, слева – невидимое за далёким горизонтом море, грязно-зелёное, ещё не успевшее очиститься от пепла Долгой ночи, а между морем, скалами и населяющими их кровожадными дикарями тянутся длинной вереницей повозки и измождённые люди. Народ – вернее, жалкий осколок народа. Возможно, последние, оставшиеся в живых, ибо уже десятки лет не встречали они сородичей и не имели о них вестей. Некогда могущественные пнатеи, чьё превосходство не смел оспорить никто, ныне же сборище оборванных бродяг, плетущихся сквозь изуродованные чудовищным катаклизмом земли к сияющей на небосводе голубой звезде.

Вот уже четверть часа Аорион поднимался к возвышенному горному уступу, нависшему над долиной, где Терейн, попререкавшись с братом всего-то неделю, велел, наконец, становиться на зиму. Холод поздней осени кусал, даже несмотря на плотный коричневый наряд из звериных шкур – жалкое подобие каэйтонов, что пнатеи носили на Родине.