Опыты - Марк Фрейдкин

Боюсь, что и нынешнее мое произведение с точки зрения объема (и очевидно, не только объема) можно будет охарактеризовать популярным выражением времен моего детства «замах на рубль — удар на копейку», но, видно, такое уж мое счастье. Что ж, non cuivis homini contingit adire Corinthum, или, как выражался знаменитый Ибн-Эзра в переложении не менее знаменитого Арье-Лейба, «если ты вздумаешь, человек, заняться изготовлением свечей, то солнце встанет посреди неба, как тумба, и не закатится никогда…»

С цитатами, кажется, вышел перебор. Ну, да чего уж теперь — не вычеркивать же. А впрочем, можно и вычеркнуть. Хуже не будет…

Однако я немного отвлекся. Не стану лицемерить, решение отказаться от «фиктивного сюжета» далось мне очень и очень непросто, и не только в силу вышеизложенных причин. Дело еще и в том, что я, наряду со своей общеизвестной взыскательностью к художественному творчеству, об извращенных проявлениях которой мне, очевидно, еще придется рассказать, по самому складу своего характера неисправимый бездельник, сибарит (помню, еще в школе учительница английского языка обращалась ко мне не иначе как «you lazy bones») и, в сущности, дилетант, совершенно несклонный и неспособный к каждодневному каторжному литературному труду. А писать «свободно» (то есть до такой степени, что буквально не знаешь, о чем будет следующий абзац) в действительности гораздо сложней и, не побоюсь этого слова, мучительней, чем творить, держа в уме хотя бы смутные наметки общей композиции. Ведь это только так говорится, что пишешь «свободно», а на самом деле никакой свободы тут и близко нет — просто вместо привычного композиционного плана держать в уме приходится огромное количество всевозможных внезапно возникающих побочных соображений, трудноуловимых взаимообусловленностей и прочих чисто технологических нюансов и тонкостей, что, как читатель может предположить, не только не облегчает писательский труд, но и делает его процесс весьма и весьма чреватым умственным расстройством. И, признаться, у меня не было ни малейшей охоты ввязываться в эту не слишком перспективную со всех точек зрения литературную игру, особенно теперь, когда руководство убыточным издательством и необходимость зарабатывать на хлеб беспрестанными поэтическими и прозаическими переводами до последней крайности истощили мой и без того не слишком изощренный ментальный аппарат.

Словом, с какой стороны ни погляди на эту затею, ничего хорошего она не сулила. Но выхода у меня, повторяю, не было — успех «Глав из книги жизни» и настоятельные требования лучших представителей литературной общественности властно понуждали меня не покидать тернистой писательской стези и попытаться осчастливить мир еще одним столь же сомнительным шедевром.

Здесь я хотел бы заметить как бы a parte, что знаменитое mot «можешь не писать — не пиши» мне видится ярким примером, с одной стороны, бессовестного лицемерия тех авторов, которые рассчитывают смягчить заслуженно суровую оценку своей продукции тем, что они якобы не могут не писать (как, к примеру, больной клептоманией не может не воровать), и, с другой стороны, не менее ярким примером полного непонимания природы художественного творчества, весьма характерным для экзальтированных и искаженных представлений о людях искусства, которые (представления) широко бытуют преимущественно в обывательской и окололитературной среде. Поэтому скажу сразу: не писать я могу. И более того, это мне дается гораздо легче, чем противоположное. То есть просто никакого сравнения. Но, «столь долго состоя при Музах», поневоле начинаешь ощущать какую-то ответственность и причастность к этому делу, поневоле начинает казаться, что ты здесь не случайный гость, а по меньшей мере завсегдатай. А от таких дурацких мыслей уже один шаг к тому, чтобы не по заслугам возомнить о себе и без чрезмерных капризов поддаваться на сладко щекочущие самолюбие уговоры не зарывать талант в землю.

Впрочем, что касается таланта (не удержусь привести здесь свою изящную поэтическую зарисовку почти пятнадцатилетней давности:

Неважно, обладаешь ли талантом, —здоровья он тебе не принесет.А пользуешься ли дезодорантом,позволь спросить? Лишь он тебя спасети устранит ужасный запах пота,всечасно издаваемый тобойот истощенья творческой работойи недовольства творческой судьбой.),

— то, вполне допуская у себя наличие такового, я тем не менее никогда не был склонен относиться к нему с излишним пиететом и беззастенчиво транжирил на всевозможные литературные поделки и безделушки. Трудно сказать, что служило этому причиной — специфика ли самого дарования или легкомысленное к нему отношение, но даже сейчас, когда мой возраст исчисляется, по выражению М.М.Зощенко, «почти трехзначной цифрой» и я уже в значительной мере утратил бойкость пера и легкость характера, когда я уже давно перестал быть душой каждой веселой компании и сделался настолько угрюм и неразговорчив в быту, что моей молодой жене впору, подобно героине Шукшина, писать мне прощальную записку: «Прости, Вася, но жить с таким пеньком я больше не могу!», меня по-прежнему неудержимо тянет ко всем этим недостойным bagatelles.

Не хочу скрывать, что ознакомление читателя с лучшими из них является одной из побочных творческих задач данного произведения. Согласно этому непритязательному замыслу, они должны немного скрасить впечатление от моих отчасти занудных рассуждений на разные отвлеченные темы и в то же время быть для них (рассуждений) своего рода иллюстрациями, художественная убедительность которых могла бы подкрепить слабость иных моих доводов.

Здесь, однако, возникает определенная сложность, поскольку преобладающее количество этих экспромтов и бурлесков писалось, что называется, «на случай» и обычно посвящалось какому-то конкретному (и, как правило, довольно незначительному) событию, известному лишь узкому кругу посвященных, или было персонально обращено к кому-то из моих друзей и подруг, чьи простые имена и незнаменитые фамилии, к сожалению, мало что говорят просвещенной публике. Достаточно сказать, что вышеприведенное стихотворение появилось на свет в результате моего проигрыша в карты — в те далекие годы мы играли не на деньги, которыми по молодости лет не располагали, а на стихи, причем проигравший должен был за 10–15 минут написать короткое стихотворение на тему, заказанную победителем.

Разумеется, такой оригинальный творческий метод придавал этим произведениям специфический и неповторимый couleur local, но в то же время ограниченность тематики и (что скрывать?) некоторая утилитарность самого подхода к делу отчасти снижали их абсолютную художественную ценность. Правда, я по мере сил стремился с помощью всяческих стилистических изысков и версификационных излишеств вывести эти вещи из круга чисто «домашней» словесности, но не могу поручиться, что мне это всегда удавалось.

Вот, например, один такой отчасти виртуозный сонет (не имеющий, впрочем, никакого отношения к моим карточным проигрышам, которых, кстати говоря, было гораздо меньше, чем могли бы в этой связи желать будущие исследователи моего творчества, и каковой факт, надо признаться, невыгодно отличает меня от многих лучших представителей русской литературы — они, как известно, в большинстве случаев весьма неудачно играли в азартные игры), посвященный моей хорошей знакомой, некой Е.С., и написанный, помню как сейчас, в электричке на перегоне Москва — Бирюлево пасс.:

Друзья! Малютка Эженидля нас не просто инженю —небесных глаз ее огнисердца сжигают на корню.В угаре чувственной стряпния повидал немало ню,но Эжени, конечно, нис одной из них я не сравню.Но только Боже сохраниподумать, будто бы я мнюсебя, каков я искони,достойным этого меню.Отнюдь! Я лишь тону в тениресниц прелестной Эжени.

Только пусть читатель не ждет, что я сейчас начну обстоятельно, с обилием натуралистических подробностей и психологических нюансов рассказывать, кто такая Е.С. и каковы были наши с ней взаимоотношения. Она, конечно, очень славная девочка и, помимо прочих талантов, замечательно поет по-французски «Mon pere m'a donne a mari», но, во-первых, я всякий раз с содроганием думаю о том, что могло бы получиться, если бы я попробовал писать о чем бы то ни было в манере классического французского романа второй половины прошлого века (а описывать очаровательную Е.С. в какой-нибудь иной манере было бы такой же стилистической бестактностью, как, к примеру, рассказывать о деликатных злоключениях Нарцисса хамским слогом Э.Лимонова), а во-вторых, в действительности за более чем десять лет знакомства между мной и Е.С., к сожалению (и опасаюсь, что в основном по причине моей безответственности и безынициативности), не произошло ничего такого, что при известной фантазии мог бы предположить доброжелательный читатель, ознакомившись с другим (более ранним и чуть менее, на мой взгляд, виртуозным) стихотворением, посвященным ей же: