Опыты - Марк Фрейдкин

Я не буду сейчас подробно говорить о жизни и характерах моих родителей (об этом речь пойдет во второй части моей хроники, если, конечно, у меня хватит на нее духу), но хотелось бы отметить вот что: несмотря на то, что литература и изящные искусства традиционно считались прерогативой Фрейдкиных, в нашей семье все, что было с этим связано, шло от мамы. И хотя уровень ее культурных пристрастий был, наверное, по сегодняшним моим снобистским меркам не слишком высок, ее влечение в частности к литературе было подлинным. Она даже пыталась что-то писать сама — однажды я случайно наткнулся на наброски какого-то семейного романа в духе Толстого.

Во всяком случае, только благодаря маме я в три года уже умел читать, а с пяти лет начал осознанно сочинять стихи. Да и моя сестра Лена выбрала профессию учительницы литературы тоже, я думаю, не случайно.

В 1955 году, вскоре после рождения Лены, из Ленинабада приехал отец. Первое время родители жили в подмосковном поселке Рублево, где отец преподавал физику в школе, а потом переехали к родителям мамы. Квартирные условия были там очень тяжелыми даже для тех времен. В этой несчастной 13-метровой комнате мы жили всемером: бабушка, дедушка, мама, папа, я, Лена и мамин брат Сема. Жизнь осложнялась и враждой на национальной почве с соседкой Фросей, которая была женщиной истеричной, боевой и, имея большой опыт и вкус к коммунальным баталиям, не останавливалась даже перед подливанием помоев и жидких испражнений в наши кастрюли. И когда в 1958 (или 59) году нам дали на шестерых (Сема к тому времени женился на Софье Литвер и переехал к ее родителям) отдельную двухкомнатную квартиру на улице З. и А. Космодемьянских, считалось, что это хоромы.

В этой квартире наша семья и жила до 1977 года. Причем ее численность постоянно и неуклонно уменьшалась. Первым в 1963 году умер дедушка Давид. Потом, в 1971, умерла мама.

Мы остались вчетвером — бабушка, отец и мы с сестрой, и хуже всего, как я понимаю теперь, приходилось бабушке. С отцом они никогда не ладили — не знаю, было ли здесь что-то большее, чем традиционная неприязнь зятя и тещи, но когда умерла мама, они стали и подавно совершенно чужими людьми. Общее горе их не сблизило, а, наоборот, еще больше оттолкнуло друг от друга. Да и мы с сестрой относились к бабушке со всей беспощадной жестокостью, какая только свойственна молодости.

Потеряв мужа и дочь, бабушка осталась в доме у людей, которым она была не нужна и которые ее не любили. Она часто плакала от одиночества, и я помню, как в глаза смеялся над ее слезами. Бабушка пыталась как-то принимать участие в нашей жизни (вернее: в наших жизнях, потому что жили мы каждый сам по себе), но она мало что в ней понимала, и все ее неуклюжие и жалкие попытки кончались только новыми обидами.

И ее отъезд в 1975 году с сыном Семой в Канаду (ей было тогда 77 лет) оказался для нее безусловно лучшим выходом, хотя и там ей приходится, как я знаю, не очень сладко. А мне в то время семейные дела были настолько безразличны, что я даже не пришел с ней проститься.

Говорят, долголетию способствуют положительные эмоции. У моей бабушки Ревекки жизнь была не очень веселой, а старость — и вовсе печальной, а в 1992 году ей исполнилось 95 лет. Впрочем, я уже говорил, что все Аршавские — долгожители.

21. ЖИЗНЬ В КЛИНЦАХ. ХАВА РЕЗНИКОВА

Итак, описав вкратце семью Аршавских, мы можем теперь снова вернутся к семье Соломона Фрейдкина, которая, как читатель помнит, в начале 30-х годов переехала из Красной горы в Клинцы.

Должен заметить, что когда мои родственники рассказывают о жизни в Красной горе, то их воспоминания, как правило, выдержаны в более или менее мажорных тонах, чего совершенно невозможно сказать про аналогичные рассказы о жизни в Клинцах. В этих рассказах о клинцовском периоде жизни нашей семьи (а он продолжался с 1931 по 1941 год) светлые краски практически исчезают. Отчасти это связано с тем, что вообще в нашей стране 20-е годы были малость повеселей, чем 30-е. Но, разумеется, нельзя все ставить в прямую зависимость от политического климата — безусловно, многие семьи и в 30-х годах жили совсем неплохо, и необязательно это были семьи сталинских палачей.

Что же касается нашей семьи, то удар, нанесенный событиями 1929 года, оказался для нее нокаутирующим. И прежде всего в экономическом отношении. После переезда в Клинцы и смерти Гирша Мовшевича Резникова семья Соломона впала в совершенно беспросветную бедность. Отец вспоминал, что самым ярким впечатлением его детства было постоянное непреходящее чувство голода.

Соломон сначала работал красильщиком в артели «Челнок», а позже — мелким складским служащим в управлении «Клинцсукно» и получал 300 рублей. (Замечу в скобках, что Соломону пришлось всю жизнь работать на таких вот незначительных должностях. Впрочем, здесь не обошлось без казуса: в бумагах, оставшихся после смерти отца, я нашел профсоюзный билет Соломона, относящийся уже к ленинабадскому периоду его жизни и выданный профессиональным союзом рабочих добычи золота и платины — так вот, в этом билете в графе «профессия» у Соломона значилось: ответственный исполнитель. Хотел бы я знать, что под этим имелось в виду.) Примерно столько же получала и Хава (сестра его жены Ревекки), работавшая штопальщицей на чулочно-носочной фабрике. Сама Ревекка уже тогда очень болела и работать не могла, а вскоре в 34 году она умерла от рака печени в климовской районной больнице.

Сейчас, после многочисленных денежных реформ, трудно судить о реальной покупательной способности тех 600 рублей в месяц, которыми располагала тогда наша семья, но если принять во внимание, что она состояла из семи человек (Соломон, Ревекка, Гинеся, Хава и трое детей — Ида, Лев и Иехиель) и что нужно было еще платить за жилье, так как своего дома в Клинцах семья не имела, то можно себе представить, с каким трудом им удавалось сводить концы с концами.

Кроме того, в 30-е годы хлеб в Клинцах в свободной продаже был только с 36 по 38 год, а все остальное время действовали карточки, талоны и прочие формы ограничения потребления (особенно тяжелым было начало тридцатых годов, когда до Брянщины докатывались волны страшного украинского голода). На нашу семью, состоявшую в основном из иждивенцев, приходилось 2,5 буханки в день, то есть примерно по 350 грамм на человека — немногим больше блокадной нормы. А если прибавить, что даже своего огорода они, будучи квартирантами, не имели, то вырисовывается довольно мрачная картина. Впрочем, одно время они пополам с соседями держали корову со странной кличкой Понетька, но вскоре и ее пришлось продать из-за невозможности прокормить.

Чтобы отоварить хлебные карточки, очередь занимали с вечера и дежурили всю ночь, сменяя друг друга. Отец дежурил с 6 до 8 утра — после этого он шел в школу. Ему запомнился такой случай: рано утром около магазина разгружалась машина с хлебом. Очередь терпеливо ждала. Вдруг какой-то человек, проходивший мимо, схватил одну буханку и бросился бежать. За ним погнались и взрослые и мальчишки, в том числе и отец. Но погоня получилась недолгой — человек внезапно упал, и когда к нему подбежали, он был уже мертв.

Словом, если и прежде жизнь Соломона не текла молоком и медом, то в Клинцах она как будто взялась доконать его. В 32 году заболела его любимая Ревекка, и 8 марта 1934 года она умерла. После смерти Ревекки ее сестра Хава, как говорили, очень надеялась, что Соломон женится на ней, и, если отбросить предрассудки, это действительно напрашивалось. Но ее надежды оказались напрасными — Соломон и думать не хотел о новом браке. Очевидно на этой почве, у Хавы с Соломоном испортились отношения, и она переехала жить к своей сестре Анете. Вообще Хава всю жизнь не имела своего угла, жила то у Анеты, то у Соломона и, кажется, была несчастным, одиноким и неприкаянным существом.

Хава (читатель помнит, что это младшая дочь Гирша Мовшевича Резникова) в молодые годы, подобно всем женщинам рода Резниковых, была очень недурна собой, и в Красной горе у нее наклевывалось что-то вроде романа с неким Мейшке Райхштатом. Но тот, увы, был бедняком и Гирш Мовшевич, в то время еще купец третьей гильдии, согласия на брак не дал. Не берусь судить, насколько сильным было чувство Хавы к этому парню, но с той поры она почла свою жизнь разбитой и наотрез отказывала всем женихам. И единственной, сколько мне известно, попыткой устроить свою судьбу оказалось это неудачное и даже скорей всего не высказанное вслух сватовство к Соломону.

До смерти своего отца Хава постоянно жила с ним, а потом, с 31 по 34 год, — у Соломона, с 34 по 41 — у Анеты. В 41-м они все вместе уехали в эвакуацию в Ленинабад. В 46-м Анета уехала в Москву, и Хава осталась с Соломоном. В 48-м (кажется) году, когда Анету парализовало и она вернулась в Клинцы, Хава поехала к ней ухаживать за сестрой. А после ее смерти в 56-м году Хаву опять забрал к себе Соломон, живший уже в Душанбе, и когда он умер в 65-м году, она осталась там с его дочерью Идой и умерла в глубокой старости в 1972 году.