Торлон. Война разгорается - Кирилл Шатилов

Теперь Симу терзали сомнения. В самом деле, он только что пришел оттуда, куда направлялась эта беспечная компания. И совершенно не хотел вновь оказаться в Обители Матерей, куда ходил часто, но всегда не по своей воле. С другой стороны, он никогда прежде не встречал здесь посторонних, что само по себе было до крайности любопытно, а тем более когда один из них мог и в самом деле оказаться сыном второго правителя замка. Потому что первым был все ж таки Тиван, командовавший самой дорогой частью войска — всадниками. Оба добились того, о чем так давно мечтали, и чахли над своей победой, как чахли над драгоценными свитками бестолковые писари.

Сима улыбнулся этому неожиданно возникшему в голове сравнению. И те и другие понятия не имели об истинном положении вещей, каким его видели, правда, весьма немногие допущенные до святая святых Вайла’туна — Силан’эрна, или Залы молчания в Обители Матерей. Сима был одним из них. Был по праву рождения. Нет, разумеется, его род не числился среди всех этих никчемных эделей. Мишура и чины настоящим наследникам по крови просто незачем. Зато младшей сестрой его покойной матери была Йедда, жена Томлина, вот уже столько зим самого богатого человека в Вайла’туне. Для посвященных этим сказано все.

Скрытый от посторонних глаз темнотой, Сима поднялся на ноги и небрежно отряхнулся. Пыль и грязь никогда не казались ему чем-то недостойным. Какая разница, если их можно в любой момент смыть и облачиться в чистые одежды? Но сколько от них может быть иной раз пользы, когда нужно скрываться, как сейчас, или прикидываться простым вабоном или даже фолдитом! «Упасть в грязь лицом» — какой же в этом позор, если потом встанешь живым и невредимым? Те, кто считал это позорным, где они? Спят в могилах. Гниют в Пограничье. Пошли на корм ястребам и муравьям. А он, Сима, не ведает такой странной вещи, как гордость, и прекрасно себя ощущает. Даже сейчас, скрипя песком на зубах.

И все-таки пора принимать решение. Куда идти дальше? В Вайла’туне его ждут с подробным рассказом о вчерашнем собрании в Зале молчания. Дядя Томлин не смог прийти сам и в очередной раз послал смышленого, в отличие от родного сына — ленивого павлина Кадмона с вечно открытым слюнявым ртом (Сима брезгливо поморщился), бедного племянника, с детства не знавшего отчего крова и родительской любви, зато умевшего все быстро подмечать, запоминать и складывать в уме в стройные последовательности. Но если сейчас он поспешит к дяде, то упустит возможность узнать, куда и зачем направляются двое мужчин и две женщины под предводительством юноши, чье имя и голос удивительно схожи с именем и голосом того самого Гийса, который никогда не лебезил перед Симой, избегал его, а во время редких и коротких встреч в замке мог запросто выказать обидное пренебрежение.

Пренебрежения Сима простить не мог. И не прощал. Родного отца он без малейшего зазрения совести отправил в объятия Квалу и до сих пор ни разу об этом не пожалел. Потому что глупый отец не хотел понимать, насколько близка ему тетушка Йедда, и все пытался увести сына за собой, в какие-то пустые славословья, в безденежную проголодь, в жизнь ради жизни, а не жизнь ради роста, власти и славы, к чему стремилась обезличенная душа Симы и что сулила ей близость к сердобольным родственникам погибшей при его рождении матери. Смерть отца от желудочных колик придала лупоглазому облику Симы еще больше жалости в глазах дяди Томлина, и тот согласился на просьбы жены взять мальчика под свою опеку. Как будто знал, каким дельным, умелым и преданным наперсником вырастет Сима. Как точно и аккуратно тот будет выполнять все самые щепетильные его поручения. Вплоть до таких, на которые не решились бы куда более отчаянные головы из его окружения. Взять хотя бы не столь давнюю историю с устранением несговорчивого Вордена, этого так называемого главного проповедника Культа героев, зазнавшегося и зарвавшегося настолько, что стал предъявлять родне Томлина всякие полоумные требования. Сима оставался совершенно спокоен, и когда бил по щекам мерзкого старика, которого держали за руки верные слуги, и когда в конце концов заставил его проглотить ядовитый шарик. Не простил Вордену того, что тот давным-давно предпочел ему другого, да и кого — того самого мальчишку, Гийса, который теперь уводит от него по коридору странную четверку!

Нет, Сима слишком отчетливо осознавал важность момента, чтобы упустить свой шанс. Он решительно вложил отравленный кинжал в ножны за поясом, сунул под мышку потерявший на время всякую важность факел и засеменил следом за далекими отсветами чужого огня.

Глаза уже перестали слезиться.

Они всегда слезились у него от страха, а страх всегда предшествовал смелому и решительному действию. Иногда Сима не знал, как вести себя в той или иной непростой ситуации, но на помощь приходил мутнеющий взор, и Сима понимал: «Вот сейчас я это сделаю». Так глаза принимали решение за него. Большие, почти без ресниц, бесцветные и холодные. Никогда не смотревшие в глаза других людей не то из-за опасливого нежелания показывать свое к ним презрение, не то из-за еще большего опасения встретить презрение в ответ. Очень часто, теряя осмотрительность и глядя на собеседника, Сима вздрагивал от ощущения, будто читает чужие мысли. И мысли эти всегда были для него нелестными. Иное дело, когда смотришь в глаза жертве, дни которой в этом мире сочтены, и только от тебя зависит, наступит смерть мигом раньше или мигом позже. Вот тогда мысли человека, растянутого на дыбе, или прикованного к плахе, или подвешенного под потолком вниз головой и ждущего последней боли, вселяли в Симу радость своей узнаваемостью, понятностью и простотой. Стоя на пороге смерти, люди восхищались им. Всю жизнь они исподволь думали, каков же будет их конец: внезапный — от стрелы шеважа, спокойный и долгожданный — от старости, мучительный — от болезни или почетный и героический — в неравном бою с врагами. И вот когда оказывалось, что их земной путь оборвет рука этого, как им казалось, невзрачного и неприметного человека, они невольно проникались к нему безмерным уважением. Скулили, стонали, мычали — но уважали! Преклонялись! Мечтали целовать перед ним пол, лишь бы он отвернулся, вышел и никогда больше не приходил. Во всяком случае, так казалось Симе.

Сейчас он не боялся. Его увлекало случайно подвернувшееся приключение. Все, что в его жизни происходило случайно, имело далеко идущие последствия. Он случайно убил мать-и родился. Почти случайно избавился от опеки отца — и шагнул в совершенно иное бытие, нежели то, которое уготовила ему равнодушная судьба. Совершенно случайно заговорил как-то вслух, будучи уверен в том, что находится в гостиной один, — и задел нужные струнки в душе ненароком подслушавшего его мысли дяди. Теперь он не признавал советов внутреннего голоса, некогда пытавшегося захватить над ним власть. Теперь он твердо знал, что что-то или кто-то ведет его по жизни, время от времени подбрасывая под ноги скользкие корки случайностей…