Оранжевый туман - Мария Донченко

— Безусловно. Более того — скажу без обиняков — по имеющимся у меня данным, оригинал диссертации Нецветова Георгия Ивановича был в своё время уничтожен, но сохранилась копия. Тот, кто сможет раздобыть эту копию, образно выражаясь, извлечь её из тайников для современной науки и раскрыть кладовую знаний для человечества…

«Значит, о благе человечества заботишься, сволочь…»

— Павел Семёнович! Я очень была бы очень рада Вам помочь, но, к сожалению, вряд ли смогу быть полезна в этом важном деле… Я, конечно, слыхала об этой истории, но, как говорил мне муж, когда мы ещё не были женаты, ни одного экземпляра этой диссертации не сохранилось… Я, конечно, могу у него ещё раз переспросить, но, к сожалению, шансов на успех очень мало…

— А Вы всё-таки поинтересуйтесь у родственников, — со слащавой улыбкой на устах настаивал Флюгер. — Сможете зайти ко мне завтра или в ближайшие дни?

— Как только что-то выясню, сразу зайду, — пообещала Люба.

Выйдя от Плотникова, она почувствовала неимоверное облегчение и желание рвануть подальше от института, домой или в парк… Но уйти было нельзя, она обещала Алексею Андреевичу зайти на кафедру и поговорить с ним.

* * * Из отчёта оперативного сотрудника ФСБ, осуществлявшего наружное наблюдение за Нецветовой (Измайловой) Л.Н.

«В 16 часов 30 минут Нецветова вышла из здания института, доехала на троллейбусе до станции метро „Сокол“, далее по Замоскворецкой линии метрополитена до станции „Театральная“, перешла на „Площадь Революции“ и доехала до станции „Измайловская“… („Зачем мне такие подробности?“ — подумал Артюхин, скользя по экрану курсором мыши, и продолжил чтение). „С 17 часов 40 минут до 19 часов 15 минут Нецветова перемещалась без определённого направления движения по пешеходным аллеям Измайловского парка, ни лично, ни по телефону ни с кем в контакт не вступала…“»

После разговора с Плотниковым Любу не отпускала настойчивая мысль о ненадёжности её схрона, о необходимости откопать и перепрятать драгоценные диски.

Её тянуло в Измайловский парк. Она долго бродила по дорожкам, внешне бесцельно, и размышляла. То, что тема исчезнувшей диссертации возникла вновь, тревожило её, она пыталась найти логическое объяснение, почему это случилось именно сейчас, и не находила его. Она чувствовала острую необходимость посоветоваться с Виталиком, но до ближайшего свидания по графику было ещё довольно далеко, и Люба так и не решилась приблизиться к заветному месту.

Она, конечно, не могла знать, что, собираясь в долгосрочную командировку в Ливию и не представляя, на сколько времени она может затянуться, Моррисон разбирал незавершённые дела и написал Артюхину короткое электронное письмо с напоминанием о судьбе диссертации Нецветова.

Написал, ни на что особенно не рассчитывая. На всякий случай.

На следующий день Люба сама пришла к Плотникову и сообщила, что ни одного экземпляра диссертации Георгия Ивановича не сохранилось.

* * *

Говорят, что первое длительное свидание запоминается, как вспышка, как одно из самых ярких в жизни событий.

Три дня.

Целых три дня, вырванных у жизни, украденных у судьбы.

Люба осторожно коснулась руки Виталика — словно не веря, что это действительно он — и прижалась к его груди.

— Это ты?

— Я, — ответил он, усмехаясь — разрешите представиться — осуждённый Нецветов Виталий Георгиевич, десятый отряд, статья двести двадцать вторая, часть первая, начало срока — двадцать второе октября две тысячи седьмого, окончание срока — двадцать второе октября две тысячи десятого…

Она бы, может быть, расплакалась, но в другом случае. Не сейчас.

— Виталик, я прежде всего хочу тебе сказать о чём-то очень важном. Почти что из прошлого. Это касается… — Люба на мгновение запнулась, — это касается диссертации твоего отца.

— Конечно, я тебя очень внимательно слушаю, — он держал её руки в своих руках, и слова его были очень серьёзными и не казёнными, но искренними.

— Говорить как есть? — засомневалась Люба.

— Однозначно, — Виталик, в отличие от жены, не сомневался.

— Диссертацией, — она непроизвольно сглотнула комок, пытаясь остановить уже струящиеся из глаз слёзы, — заинтересовались у нас в институте. Заинтересовались люди, которым я откровенно не верю. Сейчас долго рассказывать, но замдекана, который говорил со мной — мерзавец и демократическая сволочь. Такое ощущение, что кто-то давит снаружи… Что делать, Виталик? Может…

— Ничего не делать, — ответил он уверенно. — Не менять местоположения и даже не появляться в тех краях. Ни в коем случае. Ждать. Но лично я бы настаивал — до моего освобождения не предпринимать ничего вообще. Ждать, — повторил он, — нам торопиться некуда, а враги будут торопиться. Поэтому я тебя очень прошу, Люба, не делай никаких резких движений и уж точно, не прикасайся к тому, что зарыто, можешь мне обещать?

— Конечно, — кивнула она, стараясь не размазывать слёзы по лицу.

…А впереди ещё много-много месяцев, недель, дней и часов.

Три года.

Одна тысяча девяносто шесть дней.

Потому что две тысячи восьмой год — високосный. Не попади в срок високосный год — было бы одна тысяча девяносто пять.

Люба улыбнулась — снова одними уголками — но на этот раз ещё и глазами под пушистыми ресницами.

«Пиши…»

«Обязательно…»

Она вскинет голову, выпрямится и пройдёт по гулкому коридору до выхода с каменным лицом.

Равнодушная женщина в камуфляжной форме вернёт ей паспорт, и у выхода её будет ждать верный Димка Серёгин со своей верной машиной, и часов через шесть-семь они будут в Москве.

А потом снова побежит шариковая ручка по белоснежному листу, и письмо, выведенное тонким женским почерком, полетит в конверте на Главпочтамт, на сортировку, на Казанский вокзал, в почтовый вагон и в Мордовию, в руки безличной цензуры, а потом, когда она смилостивится, наконец, в загрубевшие от тяжёлой физической работы пальцы Виталика, и вечером, вернувшись с промзоны, когда наступит недолгое личное время, он будет вчитываться в полные нежности строки, в которые она вложит всю себя… Как поётся в песне — «спрячем слёзы от посторонних», не так ли? Так напишет Люба в ясной и всё ещё тёплой, хотя наплывающая на город осень уже даёт о себе знать пробирающим от сырости утренним холодком и шуршанием сухих листьев под скрежещущими мётлами чернявых приезжих дворников, московской ночи, прежде чем опустить конверт в ящик с утра перед уходом в институт, и наверное, она права, наверное…

«И пускай тебе приснится, как тёмно-красное солнце медленно, словно нехотя, опускается в зеленоватое море…»

Умела Люба писать красивые письма, ничего не скажешь.

Но Виталику не снились умиротворяющие пейзажи. Ему приснился враг.

Надо сказать, в колонии Стивенс редко являлся ему во снах. Но сегодня был именно тот случай.

Враг был одет с ног до головы в оранжевое, светился оранжевым светом и смеялся Виталику в лицо, выкрикивая что-то оскорбительное. Виталику хотелось врезать ему по морде кулаком, и с ноги ещё добавить, но он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и вообще не ощущал своего тела, как будто оно было нематериально, и больше всего раздражало то, что он не мог ударить смеющегося над ним врага… А потом картина словно расслоилась, и хохочущий враг не исчезал, но где-то параллельно горел, горел зелёный материал обложки рыжим пламенем на белом листе свежевыпавшего снега, а ещё где-то шла Люба по усыпанным гравием парковым дорожкам, и он рвался к ней, но враг не пускал его… Сон был отвратительным, и Виталик даже обрадовался, когда его прервал подъём и построение на утреннюю поверку.

* * *

Прослушав аудиозапись длительного свидания супругов Нецветовых, Артюхин пришёл к выводу, что копия диссертации Георгия Ивановича всё-таки существует, и его сыну известно, где она находится.

Однако он не спешил делиться этой информацией со своим уважаемым лондонским другом. Мало ли как повернутся события в будущем, а козырь в рукаве никогда не бывает лишним.

Кто-то действовал в понятых по-своему интересах России, кто-то — во вполне осязаемых интересах Североатлантического блока… Но ему были чужды любые абстракции. Подполковник Артюхин руководствовался исключительно собственными интересами Владимира Ивановича Артюхина.

* * *

Получив багаж, он вышел из здания аэровокзала На улице у стоянки такси курили несколько иностранных рабочих.

Моррисон подозвал таксиста, загорелого мужика лет тридцати пяти, указал ему на чемоданы.

— Поехали, с ветерком, — сказал сам себе тот на своём языке, захлопывая крышку багажника.

Некоторое время Моррисон внимательно изучал водителя. Машины кругом гудели по поводу и без повода, и он отметил, что за последние годы успел отвыкнуть от арабского стиля езды.