Ледяной смех - Павел Северный

Фронтовики, молчаливо сплевывающие себе под ноги, независимы в своих желаниях. Прямо на улицах устраивают они привалы, занимая под постой брошенные купеческие дома. Тогда во дворах начинают дымить походные кухни, источающие дразнящие ароматы щей и каши. Фронтовики чувствуют себя хозяевами и на растопку кухонь, на вытопку бань, для костров, жгут все, что способно гореть, начиная с добротной мебели. У них нет ни к чему жалости. С ними стараются не спорить, понимая, что они пришли в город оттуда, где перед глазами смерти поняли, что боевой спор с красными им не решить.

Фронтовикам раздают английское обмундирование, обувь. Все это должно было раньше быть на фронте, но скрупулезно хранилось на интендантских складах. Попало сейчас в руки фронтовиков только потому, что нет возможности его вывезти.

Фронтовики особенно рады чистому белью, пахнущему нафталином и вызывающему чихание под веселые прибаутки. Раздеваясь на ветру и дожде, солдаты, меняя белье, с радостными криками сжигали на кострах заношенное, кишащее вшами.

А после сытого отдыха они покидали город с невысказанным тайным желанием никогда больше в него не возвращаться, ибо была потеряна вера в колчаковскую армию.

Пустеет Омск. Все больше на улицах закрытых лавок и магазинов. В церквах заметно убавились молящиеся, во многих всенощные служатся при пустых храмах. Боятся люди теперь своего города. Бродят в нем слухи, что Колчак уже решил, оставив Омск, перевести Ставку в Иркутск. Для этого сформировало пять секретных поездов по древнеславянскому алфавиту: Аз, Буки, Веди, Глаголь, Добро, в которых уедет Колчак, правительство, будет увезено золото. Наименование пяти поездов держат в особой тайне и все время перемещают на путях место их стоянки. К охране золотого запаса добавлен батальон из офицерского лодка генерала Каппеля. На вокзал допускаются имеющие слециальные пропуска, а число таких пропусков строго ограничено.

Говорят, в одном из вагонов поезда генерала Сырового к оси была привязана бомба. Чехи обвиняют в этом злодеянии русских офицеров. Ходят слухи, что девицы из домов терпимости, брошенные на произвол сбежавшими хозяевами, осаждают чешские эшелоны, ежедневно уходящие на восток, но чехи берут в вагоны только самых молодых и красивых.

По ночам жизнь в городе замирает, и по пустынным улицам, поднимая истошный вой, носятся стаи голодных, покинутых хозяевами собак.

По распоряжению коменданта, казачьи патрули расстреливают животных, оставляя на улицах их трупы, которые с жадностью, в драках, пожирают уцелевшие псы.

Сеет мелкий дождь вперемежку с колючей стекловидной крупой.

Трубы домов косматятся гривами дыма.

Осеннее ненастье студит тепло в людском теле…

Родион Кошечкин накануне отъезда семьи из Омска собрал на прощальный ужин друзей, которые находились в городе. Собирались гости медленно. Каждый старался свое опоздание объяснить не зависящей от него причиной, чаще всего рассказом, как был остановлен военным патрулем для проверки документов.

Пока в столовой хозяйка Клавдия Степановна с младшей дочерью Руфиной готовила стол к званому ужину, гости коротали время в «табашной» гостиной. Среди гостей Мария Александровна Каринская, Вишневецкий, госпожи Чихарина и Кромкина.

Каринская в форме сестры милосердия. Певица месяц тому назад посвятила себя заботам о раненых и пела по госпиталям.

Вишневецкий в солдатской форме с погонами вольноопределяющего. В военной форме он даже помолодел. Благодаря знакомству с генералом Рябиковым, Вишневецкий получил должность в Осведверхе.

Родион Кошечкин в голубой рубахе, подпоясанной синим шелковым поясом с кистями. По вороту рубахи и по подолу вышиты синие петухи. Шаровары с напуском вправлены в сапоги с лаковыми голенищами.

— Нет, Мария Александровна, чехи не умеют ценить наших добрых отношений, — капризно оттопыривая красивые губы, говорила Кромкина. — Мне грустно, но должна признаться, что перестала их даже уважать. Вы все знаете, как к ним относилось наше общество после того, как они восстали против большевиков. Вы также знаете, как я старалась помогать им в устройстве балов, когда к ним изменилось отношение общества после их преступного выхода из борьбы с большевиками. У меня среди них были знакомые офицеры. Мне даже казалось, что это мои друзья. Но, представьте, на днях я окончательно убедилась в их коварстве. У меня есть знакомый поручик Татранского полка Перхал. И вот, по просьбе одной приятельницы, желавшей устроиться в чешский эшелон, чтобы выбраться из Омска, я решила к нему обратиться за помощью. Приезжаю с приятельницей на вокзал. Отыскиваем нужный нам эшелон. Находим поручика Перхала, я чистосердечно обращаюсь к нему с просьбой.

— Конечно, отказал? — спросил Кошечкин.

— Что вы! Это было бы понятно. Нельзя, и все разговоры излишни. Так нет! Вы только послушайте, что выкинул этот, мягко сказать, наглец. Оглядев мою приятельницу, будто покупаемую им на базаре телку, согласился взять ее в свой вагон, если она принесет от доктора записку, что не больна венерической болезнью.

— Так ли это, госпожа Кромкина, — спросила удивленная Каринская. — Может быть…

— Именно так, как я рассказала, и никаких может быть. Выходит, когда мы оказались в беде, то стали нужны им только как наложницы.

— А чего удивляетесь? — спросил Кошечкин. — Сами дамочки виноваты, что цацкались с ними выше всякой меры. Вспомните, как уважаемые дамы дворянского сословия вешались им на шеи, вот они и возомнили о себе невесть что. Да что говорить. Гайду ихнего вознесли до генеральского чина русской армии. А теперь знаем, кем он был дома. Аптекарем, составлявшим мази для лиц чешских красавиц. Противно даже вспоминать, как носились с чехами. Я их в свой дом не допускал. С Яном Сыровым за руку здоровался, а дальше ни шагу. Слышали про бомбу на оси под вагоном в поезде Сырового?

— Конечно. Чехи дошли до того, что посмели обвинять в этом наших офицеров, хотя явно видна рука большевистского подполья.

— Напрасно, господин Вишневецкий, так думаете. Уверен, что это дело нашей офицерской молодежи. Правильно действуют ребята, поняв цену всяким союзникам.

— А чего бы они добились взрывом, кроме человеческих жертв и осложнений политического характера?

— Это не важно. Важно, что мы можем кусаться, когда забывают об уважении нашего гостеприимства. Разве сейчас чехи не могли бы помочь остановить наступление красных? Так нет, им захотелось домой с награбленным в России добром. Сами первые нашкодили, а теперь в кусты. Жаль, что бомба не взорвалась.

— Господь с вами, Родион Федосыч! Помилосердствуйте. О чем говорите, уважаемый, — возразила Чихарина, перекрестившись.

— А о том, Светлана Иоанновна, что одних роялей и пианинов напихали в каждый вагон по несколько штук. Слышать вам это неприятно. Понимаю. Но молчать не могу. Дружите с чехами, но только смотрите, не больно доверяйтесь их сладким речам. Слышал, что решили с ними покинуть Омск?

— Упаси бог. Меня Мария Александровна собирается с собой взять.

— А чего самостоятельно, загодя, не двинетесь в путь? Лошадки у вас добрые и без труда умчат от грядущей беды.

— О чем вы, Родион Федосыч? Ведь одна я одинешенька.

— Велика беда. Заведите себе временного охранителя, вроде супруга. От вас ничего не убудет, а заслониться чужой спиной вовремя вовсе и не грех. Дело наше житейское, потому время антихристово подошло.

— Да что вы, Родион Федосыч? Чать в тех годах, когда голову нельзя терять.

— Ее терять и не следует, потому она у вас с царьком. А погреться с сибирского мороза возле мужского тепла иной раз и для здоровья полезно.

— Да будет вам меня конфузить.

— Дело ваше. Только совет подал. Чуть не забыл рассказать об утрешней знаменательной встрече.

— С кем? — спросила нетерпеливо Каринская.

— Сейчас все расскажу по порядку. Бессонница меня седни раненько на ноги поставила. В доме все спали. Я, хлебнув стакан чая на кухне, вышел в парк, пройдя его, спустился на берег Иртыша, чтобы убедиться, ушел ли мой последний буксир в затон. Буксира не оказалось. Только внимание мое привлекла большая группа всадников. Подъехали они ко мне. Распознал среди нескольких генералов и полковников адмирала Колчака.

— Колчак на берегу возле вашей рощи? Зачем?

— Думаю, смотрели, могут ли красные с Иртыша появиться. Адмирал сидел на коне понуро в серой бекеше со смушковым серебристым воротником, часто подносил к глазам полевой бинокль.

— Адмирал видел вас?

— Видел. На мой поклон коснулся рукой козырька, но вот взглядом не удостоил. Недосуг ему теперь обращать на нас свое внимание.

— Ходят слухи, что сильно пьет.

— Коньяком, Мария Александровна, красных не остановишь. Прут большой кровью, как оглашенные. Спешат до зимы до Омска добраться. Легкий мы народ на перемену отношений. Давно ли шапки с криками ура в честь Колчака в небо кидали, а теперь болтаем про него всякую придуманную чепуху, забывая, что участь у него сейчас незавидная, ежели в армии вот такие стишки сочиняют: