На грани счастья - Татьяна Алюшина

То оденутся в запрещенные, взрослые дорогие шмотки, то накрасятся, как «лани подзаборные», то на какую-нибудь запретную рок-тусовку пойдут, то еще чего выкинут, всего и не упомнишь. Но старались изо всех сил фигу моральную родителям показать.

С мамой Катька стала разговаривать исключительно раздражительно-саркастически, выказывая подростковый антагонизм и демонстрируя пренебрежение. Мама грустной, мудрой улыбкой реагировала на эти военные действия, отец наказывал и домашними арестами, и материальными ограничениями, а услышав один раз, как Катька разговаривает с мамой, первый раз в жизни отчитал ее таким тоном, словно выпорол, и конфисковал все Катькины вещи, кроме школьной формы.

Конечно, никто их восстание ремнем не давил, хватало и папиных суровых выговоров.

В стране творилась «демократия» девяносто первого и девяносто третьего, но папу в это время назначили замминистра, работы и поездок у него прибавилось, мама старалась ездить с ним. Дашка вдруг увлеклась рисованием, стала ходить в изостудию, у нее начался «романтический» девчоночий период, и она совсем иным взглядом посмотрела на отношения родителей, их любовь и радовалась за них, умилялась и даже гордилась.

А вот Катька… Она словно в штопор вошла. Закончила школу, поступила в институт, в иняз, давно уже канули бунтарско-подростковые закидоны, но с родителями оставалась холодна, всегда чем-то недовольна, а с мамой вообще практически не разговаривала.

Дашка возмущалась, ругалась с ней, Катька и ей свое фи в ответ демонстрировала, игнорируя, и лишь однажды ответила, когда Дашка не выдержала и наорала на нее:

— Ты что, дура? Почему себя так с мамой ведешь?

— Как? — выразив пренебрежение лицом, холодно спросила Катька. — Не целуюсь, не сюсюкаюсь, как ты? Так с чего бы? Я ей как-то особо и не заметна, ей только отец нужен. Что-то она у постели моей в детстве не сидела ночами.

— А на фига ей было у твоей постели сидеть? — возмущалась Дашка. — Ты засыпала как сурок, даже подушки не коснувшись, и никогда не болела, чтоб от больного ребенка матери не отходить!

Катька отмахивалась и уходила, сбегала от разговоров.

В девяносто четвертом папа умер.

Они возвращались с мамой из Италии, и в самолете папа умер. Сразу. В одно мгновение. На руках у мамы.

Как потом выяснилось, оторвался тромб.

И все! Их жизнь не просто изменилась, она стала чужой, незнакомой — грубой и страшной!

Катьке восемнадцать, Дашке шестнадцать, и они в одночасье потеряли обоих родителей, а с ними и всю прошлую жизнь.

Мама жить перестала, даже существовать перестала, став совершенно безучастной, как сомнамбула бродила по квартире.

Когда в первый раз девчонки и Лидия Ивановна спохватились, что вечер уже, а ее нигде нет, перепугались страшно! Кинулись звонить всем подряд родственникам, друзьям, знакомым, с каждым таким звонком ближе и ближе подходя к уверенности, что она что-то с собой совершила ужасное!

Не говоря друг другу, о чем думают, боясь произносить это вслух, стали звонить по милициям, больницам, моргам, и тут Дашку осенило:

— Она на кладбище!

Они с трудом поймали такси, никто не соглашался туда ехать ночью, но уговорили одного сердобольного дядьку, сумбурно объяснив, какая у них ситуация.

Она сидела там, прямо на земле, и разговаривала с отцом, что-то тихо ему рассказывала, улыбалась нездешней улыбкой и поглаживала земляной холмик.

После этой страшной первой ночи им приходилось забирать ее от папиной могилы постоянно. Когда возвращались домой, мама молча шла в свою комнату, ложилась на кровать и лежала, глядя сухими потусторонними глазами куда-то в пространство, наверное туда, где был он, ее Васечка.

Она ни с кем не разговаривала, ела, когда кто-то приводил ее в кухню и кормил с ложечки.

У Дашки сердце разрывалась от такого бесповоротного смертельного горя.

И девчонки боялись ужасно, они не знали, как справляться с таким горем.

А тут выяснилось, что надо жить. В прямом физическом и банально-бытовом смыслах! Вот жить-то надо!

Папа хоть и получал большую министерскую зарплату, но взяток не брал, денег не накопил, и оказалось, что все они жили только на эту его зарплату. У них имелась большая четырехкомнатная министерская квартира, которую папа приватизировал. И больше ничего.

Не просто «ничего» с надеждой и намеком хоть на что-то, а тупо — ни-че-го!

Мама никогда не работала. Нет, она постоянно чем-то занималась, что-то делала, училась. Но денег не зарабатывала.

И еще! Она не знала, что такое быт, социум, — чистый лист!

Она понятия не имела, где и за какие деньги берутся хлеб и молоко, в магазины ходила только с отцом, вещи выбирали вместе, а как он платил и какие деньги… Он всегда ее от этого ограждал. Зачем его Маргаритке эта бытовая жизнь?

Перепуганные девчонки, по сути дети, брошенные посреди земли необетованной, беспомощные и растерянные, а с ними и Лидия Ивановна, растерявшаяся не меньше их, не понимали, как жить дальше и что вообще надо делать.

Министерство взяло на себя все хлопоты, связанные с похоронами и поминками, и выделило семье материальную помощь, вот на нее они вчетвером пока и жили.

Васнецовы уведомили внучек, что они малообеспеченные пенсионеры и ничем помочь не могут и им надо время, чтобы справиться со своим горем.

Мамины же родители, бабушка и дедушка Юдины, предложили весь спектр помощи: и за Ритой ухаживать и присматривать, и пенсии свои, а дед еще и подрабатывать начал — все, что могли.

Как-то ночью Дашка проснулась от странных звуков и поняла, что Катька плачет в подушку, чтобы заглушить рыдания. Она перебралась к ней на кровать и постаралась успокоить:

— Кать, ничего, мы справимся!

Воистину каждый о своем: Дашка о том, о чем думала день и ночь, а Катька…

— Ей никто не нужен! Ей всегда был нужен только он и сейчас! — кричала Катька, размазывая слезы по лицу. — Мы ей до лампочки! Так, дополнение к счастливой жизни!

— Кать, ей сейчас хуже всех! — пыталась вразумить сестру Дашка.

— Зато раньше ей было лучше всех! Вот она сейчас нас бросила, в самый трудный момент! Ничего не может, ничего не умеет, в горе своем живет, а мы расхлебывай! А у нас что, не горе?! Одна она такая?!

Дашка разозлилась так, что в глазах потемнело!

— А ты что, умеешь? Ты вон, дура здоровая, восемнадцать лет, умеешь что-нибудь?! Ты свою кровать хоть раз за восемнадцать лет застелила? Ты знаешь, как продукты покупать, стирать-убирать, готовить, мусор выносить? Как сберкасса выглядит, знаешь? Какие бумажки там оплачиваются? Папа всех нас баловал! Папа и Лидия Ивановна! Что ты истерики закатываешь, одной тебе, можно подумать, хреновей всех!