Воспоминания Свена Стокгольмца - Натаниэль Миллер

прорезавшиеся послеледниковые морщины не отличались пластичностью и не желали менять направление.

Лишь тогда Хельга заметила мое уродство. Вместо того чтобы отпрянуть, она проговорила:

– Ах, дядя, бедное твое лицо! – Без малейших колебаний племянница поднесла руку к моему искореженному лицу и убирать не спешила. Этот жест, полный нежности и сочувствия, оказался столь неожиданным и беспрецедентным, что начисто выбил меня из колеи. Я чуть сморщился, и из единственного уставшего глаза полились слезы. Мы стояли так бесконечно-долгую секунду, а, возможно, и несколько минут: я во власти эмоций, которые не испытывал годами; Хельга – с ладонью, прижатой к моей щеке.

В таком состоянии я впервые услышал крик в Рауд-фьорд-хитте. Нет, даже не крик, а взволнованный вопль. Исходил он из устланной шкурами корзины, которую я до сих пор не замечал. Стояла она у печи, близ грязной подстилки, на которой спал Эберхард. Пес опустил голову, но таки косился на корзину, заинтересовавшись лишь слегка. Он уже явно видел ее содержимое и остался равнодушным.

– Что?.. – начал я.

– Ах да, – отозвалась Хельга. Смешинки в ее глазах потухли, брови сдвинулись. – Имею честь представить тебе мою дочь Скульд. Похоже, с псом они уже познакомились.

49

Мы сидели за столом. Фридеборг, бывшая тюлениха, снова переместилась на пол. Скульд, человеческое дитя, лежала на руках у матери и судорожно сосала грудь. Впервые за годы мой разум наполнился шумом. Я пытался приглушить его, чтобы во всем разобраться, но тщетно.

Хельга вытащила несколько смятых писем и протянула мне. Адрес на каждом был написал четким, неподражаемым почерком Макинтайра.

– Вот, дядя, прочти. Письма многое объясняют, а я устала.

Я так и поступил. В письмах от Макинтайра говорилось о том, что в начале лета его предупредили о приезде Хельги: похоже, они с Ольгой до сих пор активно переписывались. Но, очевидно, Ольга упомянула лишь, что Хельга «в сложной ситуации» и «с тяжким грузом на плечах». Она умоляла Макинтайра проявить благородство, милосердие и терпение. Других вариантов решения проблемы она не видела – тех вариантов, которые приняла бы Хельга. Но когда она появилась на пороге у Макинтайра в июле, уже на восьмом месяце беременности – «Я думал, суть в том, что твоя племянница привезет много багажа», – писал Чарльз – он тотчас дал мудрый совет, чтобы Хельга родила ребенка в Лонгйире.

«Я попытался донести до нее, что твое жилище, хоть и очень уютное, ни по санитарным, ни по другим условиям для деторождения не подходит, но Хельга была полна решимости немедленно тебя разыскать. Наконец с божьей помощью я добился своего, либо Хельга смягчилась. Она несгибаемо сильна, дорогой Свен. Надеюсь, ты к этому готов. Что-то я сомневаюсь».

Письмо было написано в августе, после рождения Скульд, которое прошло без осложнений. И слава богу, ведь убогая медсанчасть Лонгйира предназначалась для лечения шахтерских травм и венерических заболеваний, а не для акушерства. Хельга вообще отказалась туда идти. Ребенок родился на диване у Макинтайра. Очевидно, мой старый приятель успел кое-чему научиться, ибо основы послеродового ухода были ему знакомы.

Через две недели после рождения ребенка Хельга решила сесть на корабль и разыскать меня. Она проделала долгий путь, поэтому желала обосноваться и жить спокойно. Макинтайр снова выступил за то, чтобы Хельга подождала по крайней мере до тех пор, пока новорожденная не окрепнет для путешествия. И снова Хельга нехотя, но признала его доводы разумными. Она восстанавливала силы в лачуге Макинтайра, а малышка начала демонстрировать невероятную тягу к жизни. «Я даже смирился с необходимостью курить за порогом, – писал Макинтайр. – Уверен, ты оценишь такую жертву». Осень в Арктике короткая, и когда стал готовиться к отплытию последний корабль, Хельга тепло попрощалась с Макинтайром, пообещала часто писать и, привязав Скульд к груди, словно средневековую кирасу, отправилась в путь с командой озадаченных норвежцев. «Надеюсь, я поступил правильно, – в заключение написал Макинтайр, – правда, не уверен, что у меня был выбор».

Я оторвал взгляд от писем. Скульд заснула. Хельга пила остывший чай и наблюдала за мной.

– Почему я узнаю обо всем этом только сейчас? – спросил я. – Первое письмо датировано июлем.

– Очевидно, лонгйирские моряки боятся тебя настолько, что Чарльз счел необходимым отправить их лишь при острейшей необходимости. Он не хотел, чтоб бедняги окончательно перестали сюда приезжать. Не хотел он, чтобы ты успел выкинуть что-то опрометчивое.

Я вгляделся в честное, неизвиняющееся лицо племянницы. Похоже, моя реакция на эту лавину сюрпризов не интересовала ее совершенно. Наконец я спросил, надолго ли она приехала.

– Я планирую здесь остаться, – ответила она.

Я фыркнул.

– Моя любимая племянница! Я безмерно рад, что ты здесь, что столько лет спустя мы встретились, но ты, наверное, понимаешь, что не можешь остаться здесь – не можешь растить здесь ребенка.

– Ничего подобного я не понимаю. Эскимосы успешно справляются с этим тысячелетиями.

– Но ты-то не эскимоска! И тебе только семнадцать!

– Я не выбирала такую жизнь, дядя.

– В каком смысле ты не выбирала? Рождение ребенка не начало бури.

– Во многих смыслах это именно так, – заявила Хельга. Она с вызовом смотрела, как я перевариваю ее слова. В лице у нее было что-то враждебное и бесстрашное, совсем как десятилетием ранее при нашей последней встрече. Неужели ее обесчестили? Спросить я не мог, не в первый же день. Но смысл был ясен.

– Здесь тебе будет трудно. Труднее, чем ты представляешь. Труднее, чем когда-либо представлял себе я. Очень многие погибают в борьбе за саму возможность жить.

– Мне было трудно в Стокгольме, – проговорила Хельга. – Так же, как и тебе.

Против воли и желания уголки моего рта поползли вверх. То, что я не ошибался насчет нее, в какой-то мере ободряло. Хельга была такой же, как я. Поэтому я сдался.

– Скульд? – спросил я.

– Это лучше, чем Урд.

– Так ты назвала дочь в честь норны[18]? Богини судьбы? Одной из безжалостных старух? Тогда почему не Валькирия[19], раз уж ты к мифам обратилась?

– Слишком пафосно, – ответила Хельга. – К тому же кому не захотелось бы быть норной? Я уверена, почти любая женщина однажды мечтает стать умудренной возрастом, властной, неприкосновенной. Внушающей благоговение и страх. Управляющей не только своей судьбой, но и судьбами всех остальных.

50

В последующие дни ситуация прояснилась.

Мы много ели. Хельга была постоянно голодна, а я пытался найти свое место в этом внезапно ставшем тесным жилище. Поначалу казалось, что мое место и моя задача – сделать так, чтобы всем хватало еды. Хельга не гнушалась никакой пойманной мной дичью и получала извращенное