Воспоминания Свена Стокгольмца - Натаниэль Миллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Макинтайр закрыл за собой дверь и окинул хижину удовлетворенным взглядом.
– Уютное пристанище для шведа-аскета.
Ответить я не смог, слыша, как громко стучит мое сердце.
Макинтайр приблизился к столу и совершенно спокойно поднял Фридеборг.
– Будь умницей, освободи место для старого вояки. Всем нам стульев просто не хватит. – Макинтайр осторожно опустил ее на пол, сел на стул и одобрительно глянул на кружки. – Очень жизнерадостно, – похвалил он, чуть откинувшись на спинку стула. – Думаю, только одно способно усилить радость нашей встречи. Не слишком рано, чтобы выпить по капельке? – Не дожидаясь ответа, Макинтайр запустил руку в карман шерстяного жилета и вытащил обтянутую кожей флягу. Отвинтив крышку, он щедро плеснул спиртное в каждую кружку, потом задумчиво посмотрел на Бенгта.
– Вижу, что наш хозяин проявил нерадивость, – отметил он. – Мы готовы пить чай, а у тебя и кружки-то нет. Ты должен его простить. В отличие от нас с тобой его изысканным воспитанием обделили. Позволь представиться: я Чарльз Макинтайр. А как мне обращаться к тебе, дружище?
45
Макинтайр был идеальным гостем. Говорю это как человек, который гостей особенно не любит, по крайней мере тех, кто занимает много места и воздуха; кто утомляет хозяина своим питанием – ест очень много или ничего вообще; кто может прийти и уйти в любое время суток или безвылазно сидит дома, или кто неприятен в любом другом отношении.
Начнем с того, что Макинтайр привез целое море подарков. Лыжи оказались превосходнейшего качества, но на фоне другого – сущей малостью. В первый вечер к хижине подтащили несколько ящиков. В одном были ценные продукты, которые, как знал Макинтайр, мне особенно нравятся, и четыре бутылки односолодового виски – три бутылки Айлы и один Хайленд (для баланса, как он выразился). Макинтайр считал, что виски Спейсайд пьют, лишь если с деньгами совсем туго. Не представляю, ни сколько стоила доставка этого виски в Лонгйир, ни как долго он его хранил, но знаю, что те бутылки были просто бесценны. Но даже они не шли в сравнение с двумя другими ящиками, ведь в них ко мне приехали книги. С кружащейся от счастья головой я просматривал стопки и перебирал их, как антиквариат.
Мы с Макинтайром сидели на полу, слегка подшофе. Эберхард полулежал на коленях у Макинтайра. В комнате было дымно, и я с тревогой посматривал на печь, думая, что не справляется прокладка дверцы или расконопатилась труба, но потом понял, что это лишь курительная трубка Макинтайра, дымящая, как вторая печь. Давненько я, проводя табачную инвентаризацию, не чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы так свободно попыхивать трубкой, но несколько жестянок любимого табака Макинтайра, а заодно, разумеется, и моего – смесь вирджинии, латакии и турецкого табака – умерили мою тревогу, и я курил вместе с Чарльзом.
– «На Крайнем Севере»?![12] – воскликнул я. – Да еще в переводе на шведский! Господи, как же вы ее достали?
– Не без труда, – ответил Макинтайр.
Часть книг явно были из библиотеки самого Макинтайра. Я помнил, как видел их, рыща по тем полкам. Но каждую из привезенных книг он выбирал так вдумчиво, что отказаться я не мог. Некоторые вопросов не вызывали – например, эпические хроники Нансена, два толстых тома, которые я обожал еще в Швеции, когда молодым и наивным ошивался в государственной библиотеке. Многих других обитательниц ящиков я узнавал с трудом или не узнавал вовсе. Частью они были на шведском и норвежском, частью на английском – исторические монографии, мемуары, сборники стихов. Макинтайр даже приложил несколько пьес: потрепанный сборник шекспировских трагедий и новехонький экземпляр «Юноны и павлина»[13]. Он знал, что я стану беречь эти книги, и явно хотел, чтобы я продолжал самообразование в гуманитарных науках и культуре вне зависимости от того, где живу. Видимо, этот подарок он готовил не год и не два.
– Когда живешь жизнью исследователя Арктики или по крайней мере охотника, читать нужно о людях, оказавшихся дальше, чем в Арктике, и я имею в виду не Антарктику. Тебе надоест, или, чего пуще, твое любопытство затрещит, как пустая масляная лампа, и погаснет. На этом этапе, дружище, ты вполне можешь сдаться.
Я обвел взглядом аккуратную стопку книг. Я погладил сборник эссе Мишеля де Монтеня в переводе на английский. Этот томик я штудировал после схода лавины – мучился, разглядывая строчки, мучился с лингвистическими премудростями, но глубину мысли улавливал. Проницательность Монтеня относительно того, погубит или спасет себя человечество, взывала ко мне сквозь века. Я открыл томик, отыскал знакомый абзац и, запинаясь, прочитал вслух:
– На какие только глупости не толкает нас наше высокое мнение о себе! Самому уравновешенному человеку на свете надо помнить о том, чтобы твердо держаться на ногах и не свалиться на землю из-за собственной слабости. Из тысячи человеческих душ нет ни одной, которая хоть в какой-то миг своей жизни была бы недвижна и неизменна, и можно сомневаться, способна ли душа по своим естественным свойствам быть таковой?[14]
Я пролистал несколько страниц назад, отыскал в том же эссе любимую строчку и тоже прочел вслух:
– Если вы хотите получать от вина наслаждение, смиритесь с тем, что оно иногда будет вам невкусно.
– Ах да. Глава II «О Пьянстве», – проговорил Макинтайр. – Твоя любимая.
– Чарльз, я не могу принять все эти книги. Вдруг океан поднимется и зальет хижину? Эти книги бесценны.
– Ничего подобного, – возразил Макинтайр. – Хотя я, конечно, немного расстроюсь. Часть этих книг проделала со мной довольно большой путь, кочуя меж шахтерскими поселками, теперь лишь вскользь упомянутыми в геологической истории, которую почти никто и читать не будет. Нет, Свен, я куда больше обеспокоился бы о тебе, пострадай от стихий эта богохранимая хижина. Книги, по определению, цену имеют, а вот ты бесценен.
Я уставился на Макинтайра. В его мыслях, как всегда, разобраться было сложно, даже когда его лицо не скрывал табачный дым. Догадался ли он, какие мытарства мне выпали? Что читал он за моей беззубой улыбкой?
Вообще-то я поклялся себе не обременять Макинтайра историями о том, как едва не помер. Но, как, наверное, случается, когда ребенок воссоединяется с матерью, меня успокоило и разоружило присутствие старого друга, который прекрасно меня знал. Одним залпом я рассказал ему все. О парализующем отчаянии, об отсутствии подготовки, о цинге, о диком убийственном угаре. Периодически я возвращался назад для объяснений и уточнений, хотя Макинтайр их не просил. Когда
