Воспоминания Свена Стокгольмца - Натаниэль Миллер

– принести больше не было надежды – огонь мог превратиться в кромешный ад. Да и что дали бы два ведра? Смог бы я окатить водой крышу?

Я не запаниковал. Сомневаюсь, что у меня даже пульс заметно подскочил. Решение позволить хижине сгореть далось легко, потому что противопоставить ему было нечего. Я вернулся в хижину и начал методично собирать нужные мне вещи и выносить на улицу, создавая кучу на сухом участке берега, который казался достаточно далеко. Я утащил бы их вверх по склону, зная, что в любую минуту океан может подняться от злости и проглотить мои жалкие пожитки. Но с нагорной стороны Рауд-фьорд-хитты двери не было, а время требовалось экономить. Книги мне тоже требовались. В свою защиту скажу, что хоть искусством чистки труб я не овладел, я все же осознавал постоянный риск пожара и приготовился к нему. Бесценные дары Макинтайра были тщательнейшим образом сложены в ящики рядом с дверью. Их я перенес первыми, еще до еды и кож.

Когда куча была свалена, а все, что нужно спасти, спасено, включая моих сотрапезников из льняных мешков, без которых я понял, что обойтись не смогу, над восточной частью хижины частично обвалилась крыша, из сломанных окон вырывались прокоптелые языки пламени. Мы с Эберхардом смотрели, как огонь пожирает хижину. Заняло это минут двадцать, не больше.

Я в итоге восстановил хижину. Об этом я говорю с намеренной суровостью, ведь то, как я подходил к решению и преодолению этой ситуации – вообще не воспринимая ее как критическую – было бы непонятно человеку, которым я был пару лет назад. Разумеется, мне повезло, что случилось все не зимой.

Той ночью я поставил старую палатку Тапио и наполнил ее всем, что имел. Спал я крепко. На следующий день я перенес поближе к сгоревшей хижине лесоматериалы из своих запасов сломанных бревен, которые наверняка попали на Шпицберген из неведомых рек Сибири, а я кропотливо их собрал. Снос и очистка места под хижину много времени не заняли. Когда строишь, имея в распоряжении слишком малое, а постройка сгорает дотла почти полностью, убирать с пепелища почти нечего. Все, кроме трупов, исчезает в Арктике быстро.

Спешки не было – в палатке я мог спать до октября – к тому же я знал, что острая необходимость загубит процесс строительства. Иначе говоря, время у меня было, и я его использовал. Примерно через месяц у меня появился необходимый каркас крайне уродливой хижины. Она ни в какое сравнение не шла с Рауд-фьорд-хиттой, хотя название унаследовала; она преследовала бы в кошмарных снах любого уважающего себя инженера-проектировщика, но вполне могла послужить мне.

Выходит, шторм скалу точит, но та не особо из-за этого переживает.

47

Недели утекали, как дни; месяцы, как недели. Я вдруг почувствовал со своей обновленной перспективой, что моя связь с внешним миром стала хрупкой. Она истончилась и истерлась. Через какое-то время мне показалось, что она оборвалась начисто. Я больше не писал ни сестре, ни Макинтайру, ни Тапио. С тех пор как норвежцы лицом к лицу столкнулись с моей жуткой гротескностью, они стали меня избегать. Это отношение распространилась и на других моряков, корабли которых швартовались в Лонгйире, по крайней мере такой вывод я сделал из того, что моряки держались близ своих кораблей, когда проходили Брюснесет со своими грузами. Очевидно, что к берегу они приставали только по прямому указанию Макинтайра. В Элисхамну суда теперь заходили редко. Они проплывали мимо открытого устья Рауд-фьорда, и мне представлялось, что капитаны задумывались об удобстве бухты, но понимали, что войти в бухту и не проведать меня будет непозволительно грубо, поэтому направлялись в Вуд-фьорд и дальше.

До районов севернее Нью-Лондона новости долетали редко, а если это случалось, я их пропускал. Подписание Шпицбергенского трактата прошло мимо моего внимания. Его ратифицировали в августе 1925 года – наделили Норвегию суверенитетом над архипелагом и отдали всех нас во власть норвежского закона. Название архипелага поменяли на Свальбард, хотя большинство людей продолжали называть его Шпицбергеном, и когда речь шла только о большом острове, и когда о Нордаустландете[15], и даже когда об острове Бьёрнёйа[16], о котором в Конвенции явно забыли. Эта новость почти не повлияла на меня. Свод правил Тапио был куда строже любых инициатив норвежских законодателей.

Я не отправлял писем, поэтому в ответ получал все меньше и меньше. У меня имелось почти все необходимое. Раз в год, весной, я отправлял тщательно упакованную партию кож и пушнины в Лонгйир – норвежцы знали, что за ними нужно приезжать, ведь их ждало щедрое вознаграждение, – где Макинтайр организовывал их продажу цивилизованному миру. Вместе со своим добром я отправлял список необходимых мне товаров. Через месяц-два норвежские моряки возвращались с подробнейшим отчетом о моей выручке – Макинтайр хранил ее или вносил от моего имени в банк – и парой ящиков с тем, что я заказывал. Макинтайр, похоже, понимал, что к разговорам я не расположен, и не справлялся ни о моем здоровье, ни о чем-то еще. Он просто действовал как мой агент, вероятно, полагая: если мне от него потребуется нечто больше, я дам ему это понять.

На деле мне не требовалось ничего. Да, порой мне требовалось общение – общение с узким кругом тех, кого я знал и любил – но чем меньше я о них слышал, тем меньше вспоминал и тревожился. Люди двигались слишком быстро – суетились, как испуганные жуки. Я адаптировался к местности и стал таким же несущественным, как хорошо замаскировавшаяся ящерица.

Или же я так просто считал. Человек не всегда замечает, что его эмоции уходят в спячку. Порой он даже чувствует себя лучше, как временно было со мной. Серый конус иногда образуется на вершине вулкана, который кажется спящим, хотя внутри бурлит магма. Не намекаю на то, что меня переполняла магма или что-то еще, столь же беспокойное. Я лишь о том, что шлаковый конус непостоянен, сам вулкан он обмануть может, а вот люди вокруг него обманываться не должны.

Пожалуй, лучше подходит следующая метафора: жизнь в пустоте не наносит ран, ибо ранить нечему. Но в пустоте холодно. А холод жалит, хоть и примораживает.

Содрогаюсь при мысли о том, как жил бы без Эберхарда. Многие охотники заводят интересную дружбу с песцами, которые не понимают, что на них охотятся, пока не попадают в капкан. Уверен, эти обстоятельства стали причиной множества нелегких решений и сожалений. Мне не пришлось балансировать между товариществом и предательством,