Семейная реликвия - Евгений Богат

«Разрешено дополнительно расходовать заработанные деньги на покупки в ларьке. С 31 января 1983 года переведен на улучшенное содержание. Взаимоотношения с воспитанниками отряда поддерживает хорошие. К родственникам относится доброжелательно. По характеру вежлив, исполнителен, трудолюбив. Он переживает и осуждает себя за совершенное действие».

Из письма Николая ко мне:

«…а утром уйду. Уйду с неспокойной душой, но, конечно, о том несчастии, которое потом на нас обрушилось, я и думать не мог. А с неспокойной душой ухожу, потому что утром-то они трезвые, а днем… Домой хочется! А старшая сестра, я Вам уже об этом писал, тогда уже в городе была. Училась там. И вот когда еще она гостит — у нас самый хороший день в жизни. Все вместе, вся семья, как хорошо было… А потом опять водка.

А ЭТО я совершенно не помню. Вернулся я в тот день со школы-интерната в субботу. Дома мать с сестренкой. И вот где-то в пятом часу вечера заявилась к матери подружка с бутылкой. Вот они и выпили, а мне захотелось уйти. И я им говорю, что пойду в магазин, куплю себе рубашку.

Может, вы думаете: как они мне деньги доверяют?!! Так я отвечу. Я уж давно научился деньги у них тайком забирать, когда они пьяные, ведь этих денег им не только на месяц, на неделю не хватает, все выпивают. Мы с сестрой старшей говорили им, и люди хорошие тоже, нет, они обижаются. Ну что им возразишь — деньги-то их.

Вернулся домой с покупкой, а там уже отец, видно, выпил, задремал уже, и водки не осталось. Мать, конечно, попросила у меня пятерку, я не дал, тогда ее подружка попросила, и я дал. Потом, когда все выпили, потребовал денег отец, я не дал. Побыл немножечко и решил к молодоженам пойти по соседству. Купил бутылку водки.

Потом пошел домой.

Очнулся в каком-то огороде в одних трусах. И опять пошел домой. Дома меня и взяли сотрудники УГРО».

Из материалов судебного дела:

«Николай вернулся домой, выставил из дома родителей, ударил отца. Потом взял обыкновенный кухонный нож, пошел на улицу. В это время из сеней возвращалась мать Николая. Николай нанес ей сильный удар ножом в живот, она упала на диван и через несколько минут умерла…

…Вошел отец Николая с палкой, уклонился от удара и, получив, легкое телесное повреждение, выбил нож из рук сына; Николай убежал из дома…»

Из письма Николая ко мне:

«Нет, меня себе не жалко. И особенно тогда, когда на тебя кто-нибудь покажет пальцем и очень хочется не жить. Вы уж извините, пожалуйста, но я хотел покончить себя самоубийством после этого, но допустили до меня моих родных, отца, тетку, сестру, они убеждали меня жить, что я нужен им, и я остался жить.

Виноват я один, и больше не виноват никто.

Я все время чувствовал и чувствую, что мне чего-то не хватало. И Понял это сейчас, мне не хватало ласки моих родителей.

Но я никого не виню. Ведь какая б она мать ни была, она все-таки мать. Она родила тебя, хотя и не воспитала, показала тебе этот мир, и я надеюсь, Вы меня поймете».

Из заключения судебно-психиатрической экспертизы:

«Отклонений от нормы не найдено, острое ощущение собственной вины, не может понять, как будет жить под бременем непоправимого несчастья».

Темы ветшают, как одежды. Это относится и к публицистике, и к самой жизни, которую литература отображает. Но когда темы ветшают в жизни, ветшают и человеческие судьбы, имеющие к ним непосредственное отношение.

Патетическое заклинание «Пьянство — зло!», возможно, некогда воздействовало на сознание…

Лично я не особенно верю в заклинания, но я верю в потрясения, которые открывают человеческой душе, что она повисла над бездной.

После того как Москва оставила наказание в силе, в судебные инстанции начали поступать письма односельчан с ходатайством об улучшении участи Николая. Писали эти письма из деревни, где без бутылки в гости не ходили.

А ведь можно было ожидать и иного исхода. Можно было ожидать писем, негодующих на мягкость наказания (только девять за ЭТО). Но односельчане, посовещавшись миром, как говорили в старину, написали: «Неужели целых девять за ЭТО?»

Потому что ЭТО было для них чем-то целостным и объемным, с корнями и с ветвями…

Человеческая душа в потрясении видит широко и даже видит то, что в будничном течении дней и фактов затушевано.

Самое убедительное письмо об уменьшении наказания сыну написал отец, которого тот чуть не убил.

В этом письме он отрезвел и увидел трезво, что было в его жизни, что быть могло и что осталось у него.

Написал и умер.

Он умер, оставив жену — в могиле, сына — в тюрьме, маленькую дочь — в интернате для сирот.

Село было потрясено.

Наверное, наивно было бы утверждать, что теперь там будут пить меньше. А может быть, черт побери, и не наивно!

…Из характеристики на воспитанника Серебнева:

«В последнее время учится в 10-м классе на „удовлетворительно“. Администрация колонии ходатайствует перед комиссией по делам несовершеннолетних об оставлении в колонии воспитанника Серебнева до 19 лет[12]. Воспитанник Серебнев Николай Васильевич встал на путь исправления и заслуживает условно-досрочного освобождения».

Дети не выбирают родителей, и поэтому нелепо говорить о том, повезло ли Николаю в этом или нет. Но ему повезло в том, что, когда он утратил семью, в его судьбу вошли толковые люди. Это руководители и воспитатели колонии. И это юрист Лидия Михайловна Кравцева.

Именно к ней в Москве, в Прокуратуре РСФСР, легли материалы дела, и исследовала она не «бумаги», а человеческую жизнь и судьбу. Ее работа и старание ее коллег-юристов завершились тем, что Верховный суд РСФСР пересмотрел дело и уменьшил наказание Серебневу с девяти лет до шести.

Это лишь тем, кто не был никогда — ни дня, ни даже часа — в колонии, кажется, что уменьшение с девяти, до шести малосущественно. Будто три года в колонии — как три мимолетности быстро летящей жизни. А там жизнь, увы, не летит, она стоит, и три года как три пуда порой неподъемных.

Я назвал бы воспитателей и руководителей колонии и прокурора Лидию Михайловну Кравцеву ПОНИМАЮЩИМИ ЛЮДЬМИ.

А понимание, если оно уходит вглубь, берет на себя, по логике вещей, часть вины.

Разумеется, говорить о «комплексе вины» по отношению к воспитателям колонии и московскому юристу — полнейший абсурд.

Лично никто из нас не виноват.

И я ни в чем не виноват. И ты ни в чем не виноват. И он ни в чем не виноват.

Отчего же тогда болит сердце?!

Из моего письма Николаю:

«…теперь о самом существенном: на земле живет человек, которому ты нужен, как никто в мире, — твоя десятилетняя сестра. Она сейчас в интернате для сирот. Мне показалось по твоим письмам, что ты любишь ее не как сестру, а как дочь, хотя ты и ненамного старше ее.

Твою подлинную фамилию я изменил. Боюсь, что на пути твоем будут люди, которые с удовольствием напомнят тебе, что ты содеял, только для того, чтобы почувствовать себя выше и лучше тебя.

Я понял, что ты всю жизнь мечтал об обычной, обыкновенной, естественной человеческой жизни. Но она не дается даром, как трава или дождь летом.

Жизнь иногда начинают с нуля, строят, достраивают.

Это тяжело — нужны большое упорство и большая целеустремленность. Но тебе будет тяжелее, ты начинаешь не с нуля, а с величины минусовой. Ты начинаешь с того, что ниже нуля. И поэтому, чтобы построить жизнь, тебе нужно будет высшее качество — мужество. Это, возможно, удастся тебе, потому что ты уже сейчас умеешь думать не об одном себе. А подлинное мужество рождается из соединения людей с людьми.

И вот еще одна истина, элементарная и трагичная: человечеству нужны были тысячелетия, чтобы выйти из пещеры, а человеку нужен лишь один час для того, чтобы в пещеру вернуться.

Лишь один час.

Со стаканом водки в руке.

Но тебе, буду думать, это уже не угрожает.

Не исключено, что руководители твоей колонии добьются дальнейшего улучшения твоей участи и ты выйдешь на волю раньше.

Но освобождение от наказания не должно означать для тебя освобождение от вины. Освобождение от наказания может даже усилить вину до последней, почти нестерпимой боли. Но я верю, ты отнесешься к этому мужественно, как человек с твердой душой, как настоящий мужчина».

Из письма Николая ко мне:

«А мать я иногда вижу во сне. Живую».

Он видит мать, которая «показала ему этот мир», мир, который повернулся к нему не лучшей стороной. И вот он в этот мир вернется, он вернется в этот мир уже взрослым человеком, чтобы подняться с отметки ниже нуля — «через тернии» — к истинной жизни.

Ах, эта обыкновенная, обычная человеческая жизнь, которую мы забываем ценить, когда она есть, и даже склонны сетовать на ее монотонность и однообразие, и — вдруг! — она, «банальная», становится ценностью, без которой все остальное начинает обессмысливаться.