Призвание – режиссёр. Беседы с режиссёрами российского кино - Всеволод Коршунов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы решили подходить к человеку поближе. Наши студенты научились это делать. Где-то дня через три герой перестает обращать внимание, что рядом проживает чужой человек, которого три дня назад не знал вообще. Вот это мы все научились делать. И мне кажется, что сегодня это важно для горизонтальной нашей концепции – подойти очень близко к человеку и разглядеть его вот так, практически через микроскоп. То, что мы снимали через телескоп раньше, разглядеть через микроскоп. А в принципе мы снимали одно и то же. Один и тот же человек, но раньше он был через телескоп снят, и над ним звучал Бах.
Несколько лет назад на Кольском полуострове мы снимали саамов, пастухов. Мы снимали в «красном чуме», там сидят молоденькие девочки и ждут пастухов из тундры. Готовят баню, комнату для отдыха. И пока они ждут пастухов, развлекают себя, как могут. В основном смотрят индийское кино. Вот они кино смотрят, а в это время я выхожу во двор и вижу фантастическую реальность, невероятную – это тундра. Если бы я была верующей, то упала бы на колени и сказала: «Господи, спасибо, что Ты все это сделал». Это то божественное ощущение, с которым непонятно что делать атеисту, потому что неизвестно, как это все назвать. Ире Уральской, моему оператору, говорю: «Ирочка, давай сделаем панораму вот от этой избы и по этой тундре», она бесконечна, и постоянно даже во время панорамы в течение нескольких минут меняются краски, и это грандиозное зрелище. Она делает панораму, в это время звучит индийская музыка, потому что жарко и окна открыты, и девчонки смотрят «Танцора диско». А на монтаже я попробовала убрать индийскую музыку и поставить условного Баха. И вдруг понимаю, как начинаю врать ужасно. Потому что эта тундра не требует дополнительных эмоций, которые рождает великая музыка, она сама есть великая эмоция, и никакой «Танцор диско» ее испортить не может. Так в фильме и осталась индийская музыка.
Слово «правда» по отношению к реальности лучше не употреблять
Мне кажется, что единственная честная вещь сегодня в искусстве – это воспринимать реальность с благодарностью. И что бы ни было в этой реальности, ты все равно благодарен ей за то, что она существует. У нас в школе нет никакой маркировки, у нас запрещено оценивать героя, хороший он или плохой, правый или виноватый; реальность есть, она существует, и мы должны вступить с ней в некий диалог.
Слово «правда» по отношению к реальности – это абсолютно несуществующая дефиниция. Но когда мы разглядываем жизнь очень близко, то у меня есть некая иллюзия, что она говорит все-таки на языке, близком к объективной реальности, хотя вопрос это несомненно сложный и очень дискуссионный. Ведь мы тоже часть реальности. Мы встаем утром, подходим к зеркалу и начинаем корчить рожи. Потому что в отражении что-то невероятное видим, что-то ужасающе утреннее, и тогда мы стараемся что-то сделать, чтобы самому себе понравиться. Мы выкадровываем себя из этой реальности, находим лучший ракурс, умываемся, одеваемся, чтобы самому себе понравиться и появиться на людях. Мы каждый раз меняем реальность в себе. Так что не только камере удается ее изменить. Это постоянный процесс. Мы предлагаем себя жизни, постоянно меняясь.
Расширять опыт и убирать белые пятна
Очень важно не только то, как мы видим, но и то, как нас видят, когда вдруг появляется наблюдающий за наблюдателем. Этот взгляд на нас очень много говорит о наблюдающем. Однажды стою я на остановке, ночью, нарядно одетая, потому что меня пригласили на свадьбу к сыну друга, я устала и ушла по-английски домой. Стою я вся такая красивая, жду троллейбуса, ко мне подходит мальчик лет двадцати, из Узбекистана, как выяснилось потом. И он мне очень сочувственно говорит: «Что, мать, работать приходится?» И я автоматом отвечаю: «Да, приходится». Он: «Тяжело уже в твои годы». Я говорю: «Тяжеловато».
И вдруг я поняла, что он меня принимает за старую проститутку. И именно с этой точки зрения он меня рассматривает, и я абсолютно понимаю почему. Ему 20 лет, он приехал из аула (мы с ним потом разговорились, и он про себя рассказал), где женщина в нарядном платье, ночью, одна на дороге, может быть только проституткой. У него нет других вариантов зрения. Он еще очень сочувственно себя вел по отношению ко мне, сказал: «Ну давайте отвезу». Причем, как к матери отнесся буквально, ничего другого не имел в виду. Тут, к счастью, троллейбус подошел, и я отказалась от его услуг.
Другая история. Еду с монтажа, два часа ночи. Старуха рядом стоит, тоже ждет последний автобус. Осмотрела меня и говорит: «С работы едешь?» Я говорю: «Да». Она спрашивает: «В ресторане работаешь?» Говорю: «Да». Я никогда не отказываюсь. Она помолчала и опять: «Посуду моешь?» Отвечаю: «Да». Старушка продолжает: «Получаешь сколько?» А я не знаю, сколько получают посудомойки, ну назвала какую-то цифру. Она говорит: «Ой, это тебя обирают, у меня соседка на две тысячи больше получает». И я понимаю, что у нее есть некий мир, в котором она живет, она с ним знакома, а вот что происходит за его границами, не знает. Она видит женщину – обычно одета, без макияжа, очень уставшая. Откуда можно в два часа ночи ехать? В ее мире все обстоит так: ресторан закрылся, я посуду домыла, поэтому и возвращаюсь домой так поздно. Ей понятна именно эта история, за ее границами она ничего «не видит».
Третья история случилась, когда я пришла на рынок покупать селедку, а там жуткая продавщица. Задаю самый беспомощный и бездарный вопрос, который можно задать: «А рыба свежая?». Она говорит: «Свежая-свежая». «Мне бы селедочку, – жалобно отвечаю, – но
