Первая жертва - Бен Элтон

Капрал ушел, и, подстегнутый его словами, Кингсли без промедления закончил свои дела. Подтереться было нечем: не было ни бумаги, ни воды, одни хлорные лужи под ногами, поэтому Кингсли ничего не оставалось, как натянуть штаны, застегнуть ремень и отправиться дальше. Он понял, что люди, чьи землянки зачастую кишели гниющими телами павших товарищей, быстро привыкали обходиться без обычных удобств, но Кингсли было ужасно неуютно оттого, что он не вытер зад и не вымыл руки.

Снова оказавшись в окопе связистов и повернув по направлению к вражеским укреплениям, Кингсли вскоре добрался до линии поддержки. Здесь находились солдаты, в чьи обязанности входило поддерживать, прикрывать и заменять солдат на линии боевых действий в случае наступления немцев или отправляться на передний край в случае наступления англичан. Здесь царил порядок: Кингсли заметил мешки с песком и приличный дощатый настил, а также стойки для ружей и хорошо оборудованные землянки. Однако, учитывая, что англичане должны были продвигаться вперед максимально быстро, ему показалось, что все здесь выглядело тревожно стабильно и только доказывало, что продвижение идет слишком медленно.

Солдаты, которые еще не спали, перебирали снаряжение, разогревали еду в банках (если у них была еда и топливо, чтобы ее разогреть), прибирались и вели постоянную битву, которая являлась такой же неотъемлемой частью их жизни, как и борьба против немцев: войну со вшами. Вши не уважали никаких чинов, и офицеры наряду с солдатами просто кишели ими. Кингсли пробыл здесь недолго, но чувствовал, что и сам успел набраться вшей. Он наблюдал за тем, как солдаты выжигают спичками и зажженными сигаретами швы и складки одежды, слушая приятный треск лопающихся насекомых.

— Можно убить тысячу, — сказал один солдат Кингсли, когда тот проходил мимо, — но на их похороны придут миллионы.

Кингсли улыбнулся.

— Я ищу капитана Эдмондса, — сказал он.

— Вам нужно дальше, — ответил мужчина. — Он со своим отрядом на самой передовой. Их туда вчера отправили.

Кингсли поблагодарил солдата и собрался продолжить путь, но тут в десяти ярдах за окопом взорвался снаряд. Кингсли пригнулся, а те, кто был с ним рядом, даже ухом не повели.

— Не обращайте внимания, капитан, — с улыбкой сказал истребитель вшей. — Немцы вчера таких штуковин кинули штук двести — триста, и никого даже не поцарапало. Они ищут отхожее место — очень помогают как следует просраться.

Кингсли пошел дальше, повернул за угол еще одного зуба окопа, оставив за собой взвод человек из пятидесяти. Раздался очередной сильнейший взрыв — такого Кингсли еще не слышал. Грохот ударил по барабанным перепонкам, в висок словно саданули кувалдой, и он почувствовал обжигающую боль. За взрывом последовало короткое затишье, а затем раздались крики.

Кингсли вернулся и заглянул в часть окопа, из которой только что вышел. Не поверни он за угол из мешков с песком, его, несомненно, ждала бы та же участь, что и тех, кто теперь являл собой кошмарное зрелище. Фугасный снаряд попал в группу солдат, и здесь творилось что-то кошмарное. Из пятидесяти солдат, мимо которых только что проходил Кингсли, — которые пять секунд назад готовили, чистили и убивали вшей, — по меньшей мере десять погибли, еще пятнадцать умирали и практически все остальные получили серьезные ранения. Стены окопа обагрились кровью, повсюду валялись части тел, и, взглянув на свою форму, Кингсли увидел, что ее залила так называемая мокрая пыль: брызги плоти и мозга, которые всего пару секунд назад были частью живых людей. Он увидел, что осталось от солдата, который указал ему дорогу. Он получил самое страшное ранение — в живот; кишки у него вывалились наружу — таких хирурги даже не пытаются лечить. Он умолял своего товарища его пристрелить.

— Давай подождем медофицера, ладно? — услышал Кингсли слова его товарища, но было очевидно, что от медофицера хороших вестей можно было не ждать.

Когда раздались свистки и мимо него пробежали санитары команды с носилками, Кингсли с трудом поборол искушение развернуться и убежать. Как можно быстрее выбраться из этого отвратительного места. Он и предположить не мог, что может так испугаться. Отвага Кингсли всегда основывалась на спокойной уверенности — высокомерной уверенности, как он понял теперь, — в собственных силах. Он был из тех, кто умеет и думать и драться, и, более того, мог делать одновременно и то и другое лучше многих. У него был развит инстинкт самосохранения, и если кто и мог справиться с опасностью, так это он. Но все это замечательно в обычной обстановке, где можно делать выбор и планировать свои действия. А эта совершенно случайная смерть, от которой не спас бы никакой разум, показала, сколь уязвима броня Кингсли. В такой ситуации и гений и дурак оказывались в совершенно одинаковом положении. Не имело значения, трус ты или храбрец, осторожен ты или бесшабашен, потому что людей здесь убивали словно мух. Только судьба определяла, выживет ли солдат в окопе или погибнет.

«От своей пули не убежишь», — говорили ребята.

Оставалось просто положиться на удачу.

А вот это было никак не в характере Кингсли.

Пытаясь сдержать приступ тошноты и справиться с бурлящим кишечником, он направился по указанному направлению к последнему окопу связи, за которым начиналась передовая. Именно там, когда уже стемнело, Кингсли наконец нашел капитана Эдмондса. Он сидел в землянке и вместе с двумя лейтенантами ел мясные консервы, которые сержант подогревал для них на газовой горелке.

— Господи боже мой, капитан, — сказал Эдмондс, глядя на залитую кровью шинель Кингсли, — что с вами случилось?

— Прямо у меня за спиной в окоп на линии поддержки попал снаряд.

— Да, мы слышали взрыв. Точное попадание, да? Плохи дела. Обычно фриц вообще попасть не может.

Три офицера жевали какое-то время в молчании, думая о трагедии, которая произошла в каких-то пятидесяти ярдах от того места, где они сидели. Впрочем, настоящее волновало их куда больше. Кингсли заметил, что здесь никто надолго не задумывается о смерти.

— Знаете, — сказал Эдмондс, — когда эта война закончится, я не расстроюсь, если никогда больше не увижу банок с солониной. Вчера у нас были приличные тушеные овощи с мясом, но сегодня отведать их не удалось. Хотя на десерт есть фруктовый кекс и сыр, — радостно добавил он. — Получил посылку. Благослови господь тетушку Джоанну. Она мне больше добра делает, чем моя собственная матушка. Ну и зачем капитан военной полиции добрался до самой передовой? Без обид, капитан, но штабных офицеров здесь обычно не увидишь.

— Я расследую смерть виконта Аберкромби.

— Господь всемогущий! Бедняга Алан Аберкромби погиб в бою, так ведь говорили, да? Так странно. Мы все считали, что он спокойно сидит себе в Бориваже.

— Можно зайти?

Эдмондс велел лейтенанту помоложе освободить место на лавке.

— Чаю? Боюсь, он пахнет луком, у нас только одна сковорода. Чертовски плохо, когда у англичанина нет чайника, чтобы заварить чай, да? Ха-ха! Что скажешь, Коттон?

Коттон, маленький, жилистый парень, резавший торт, очевидно, был денщиком Эдмондса.

— У нас есть сковорода, сэр, и есть банка из-под бензина. — Коттон говорил немного обиженно, как будто капитан намекал, что отсутствие нормального чайника — это его вина. — Поэтому можете выбрать чай, пахнущий луком, из сковороды, или чай, пахнущий бензином, из банки. Мне, конечно, все равно, но я подумал, что вы предпочтете лук.

— Ты прав, Коттон. Молодец. Продолжай. И намажь кусочек рыбного паштета тети Джо на печенье, с сыром он хорошо идет. После пудинга ничего вкуснее и не придумаешь.

Кингсли взял чашку чаю, но от куска кекса и рыбного паштета отказался. Он не собирался надолго оставаться в окопе и считал, что невежливо лишать солдат хоть толики их скудных удовольствий.

— Я вас не задержу, капитан, — сказал он.

— Я не тороплюсь. Всегда рады развлечь гостей, верно, парни?

Оба лейтенанта радостно кивнули.

Кингсли заметил, что лейтенанты, которым было не больше девятнадцати, искренне восхищались капитаном Эдмондсом, бывалым воякой, которому было никак не меньше двадцати пяти.

— А вы сами виконта знали? — спросил Кингсли.

— Да в общем, нет. В смысле, я с ним разговаривал во время обеда в офицерской столовой, когда мы были на отдыхе, но он с нами недолго пробыл. Конечно, мы все очень обрадовались, когда услышали, что его к нам перевели, ведь он такой известный и все такое, но, если честно, он нас немного разочаровал. Такой был тихий, замкнутый, по стихам я представлял его совсем другим. Я слышал, он был лихим парнем, сорвиголовой. Но не с нами; здесь, казалось, его едва ли что интересовало. Да еще это было перед самой контузией. Это тоже должно было его сильно изменить. А больше, боюсь, я вам ничем не помогу. Наверняка есть ребята, которые знали его куда лучше, чем я.