Под розой - Мария Эрнестам

— Забавно, но люди, пострадавшие от кого-то, часто поступают с другими не менее жестоко. Они ужасаются тому, как с ними обошлись, а потом делают то же самое. И всегда находят себе оправдание. Я сталкивался с таким не раз. Люди, которых бросили, бросают сами, люди, которым изменяли… — Он не закончил фразу, но я не ждала продолжения.

Я поперхнулась и закашлялась. Тревога за Джона камнем лежала на сердце. Я вспомнила о его бывшей девушке Анне. Нет, он молчит не поэтому. С какой стати ему совершать самоубийство? Он же так хотел меня видеть, я отвечала ему взаимностью. Может, с ним случилось несчастье? Знают ли родители Джона, как меня найти?

Зазвонил телефон. Долю секунды я надеялась, что это Джон решил поздравить меня с Рождеством и прогнать мои страхи. Я бросилась было к телефону, но папа меня опередил. По его тону я поняла, что звонит мама. Она только что приехала в Париж из Лондона, и, насколько я поняла по папиному хмыканью, у нее все было хорошо. Он пожелал ей счастливого Рождества от нас двоих (со мной она, видимо, говорить не захотела) и положил трубку.

— Это была мама, — сообщил он.

Меня не интересовало, что она сказала, но папа все равно сообщил, что она довольна результатами переговоров, ей понравился Лондон и она с удовольствием жила бы там. Сейчас она идет смотреть Париж с коллегами, а вечером будет отмечать Рождество в ночном клубе. Он покачал головой:

— Не понимаю, как ей удается делать карьеру, если в личной жизни у нее полный хаос. Ты когда-нибудь видела, что творится на ее рабочем столе? Она ни разу в жизни не повесила платье на вешалку. И тем не менее всегда выглядит превосходно. К тому же, по всей видимости, она отличный работник.

— Кто говорит, что она отличный работник? Может, другие за нее все выполняют, как это делали мы дома? — поинтересовалось мое темное «я».

— Нет, из этого ничего бы не вышло, — возразил папа. — Просто, видимо, у нее хватает сил только на работу и на свою внешность, а на остальное…

Он не стал продолжать. Я тоже. Просто встала и пошла налить себе еще чая, прекрасно зная, что тем самым оттягиваю неизбежное, а именно, звонок родителям Джона в Ридинг. «Подожду еще неделю, — сказала я себе. — Позвоню на Новый год. С утра. Если до тех пор ничего не узнаю». И мне вдруг стало страшно. Я висела над пропастью на тонком канате, который грызла крыса, и у меня не было выбора между львом и крокодилом. Мне предстояло упасть и быть разорванной на куски.

29 июля, час ночи

Какой вкус у ужаса? Чем пахнет страх? Каково это — падать в бездонную пропасть? Куда деваются непролитые слезы: превращаются внутри нас в лед? Куда исчезают невысказанные мысли? Где хранятся неосуществленные желания? Может ли быть лишним один вдох?

Я много думала об этом все эти годы, но так как у меня не было потребности записать свои мысли, они остались невысказанными. А теперь бьют меня в лицо, как волны осеннего шторма. Теперь, когда я могу записать их на бумагу, у меня даже есть ответ на один из этих вопросов. Чувства не исчезают. Их запирают в бутылку и затыкают пробкой, но там, внутри, они продолжают жить. Достаточно просто достать старое чувство и описать его в дневнике, или в своих, как их называет Анна-Клара, мемуарах, и чувство это будет свежим, как новорожденный младенец. Свен был прав. Опасно трясти бутылку с прошлым: плохое и хорошее могут перемешаться.

Раскупоривание бутылки я отмечаю старым темно-красным вином из Бордо, которое приятно щекочет язык. Свен расстроится, что я выпила его одна, мы так долго хранили эту бутылку. Но он меня поймет. И простит. Он спит. А я — нет. Час ночи, и темнота вокруг уже не такая густая, как пару недель назад. Но меня это не удивляет, мне просто грустно.

Не знаю, как я пережила то Рождество. У меня был лед внутри и иней под кожей, что трудно было даже говорить. Папа спрашивал, что со мной, но я просила его оставить меня в покое. Наконец, я с огромным облегчением узнала, что ему пора возвращаться в Гётеборг. Мне было стыдно за эту радость, но я ничего не могла с собой поделать. До Нового года оставался один день. Я заверила папу, что со мной будет все в порядке и что меня пригласили на несколько вечеринок, к тому же скоро приедет мама (это была ложь). Я благодарила небо за то, что осталась дома одна и могла позвонить Джону. Я решила сделать это утром. Собравшись с силами, я набрала номер. Я хорошо помню, как сжимала черную трубку телефона, как меня колотила дрожь и с каким трудом заговорила, когда мне ответили. Это была мать Джона.

— Добрый день, миссис Лонгли. Как дела? Поздравляю вас с Рождеством, точнее, с прошедшим Рождеством. Надеюсь, вы хорошо его отметили. И с Новым годом тоже. — Я осторожно пробиралась через минное поле английских фраз, мой голос дрожал.

Мама Джона не могла этого не заметить. Но сделала вид, что не заметила. Она сказала, что рада меня слышать, спросила, как дела у меня с учебой и дома. Мы беседовали достаточно долго, чтобы я успела набраться храбрости и спросить, что с Джоном.

Я ожидала чего угодно. Несчастья. Командировки. Опасного задания. Но только не этого.

— Джон вообще-то дома. Он спит. Но я его сейчас разбужу.

Я уловила резкость в ее тоне, тоне разгневанной матери, которой стыдно за поведение сына. И поняла: что-то не так.

Голос Джона звучал как обычно. Это был его голос — глубокий, бархатный, с красивой интонацией:

— Привет, Ева. Как дела?

— Хорошо, спасибо. Я много училась, а так все в порядке. А у тебя?

— У меня тоже все хорошо. Ева, я должен тебе кое-что сказать. Я помолвлен и собираюсь жениться.

— Помолвлен и собираешься жениться? — Только повторив эту фразу, я смогла осознать ее смысл.

— Да, мне очень жаль. Я должен был сказать тебе раньше.

— И почему не сказал?

— Все произошло так быстро, что я не успел принять решение, как лучше поступить.

— Лучше было сказать.

— Мне жаль. Я пытался написать тебе письмо, но не мог подобрать слова, и чем больше откладывал, тем сложнее было…

— И сколько ты еще собирался откладывать?

— Не знаю… может, до следующей недели. Я надеялся, что ты встретишь другого парня, и наши отношения закончатся сами по себе…

Почему я помню этот разговор слово в слово, словно отрывок из пьесы, ставшей классикой? Может, потому, что, положив трубку, я записала его. Я писала и писала, выводя на бумаге букву за буквой, фразу за фразой, не пропуская ни одной паузы. Господи, если ты существуешь, тебе известно, зачем я это сделала. Я искала в словах Джона скрытый смысл — может быть, боль, раскаяние — хоть что-то, что могло бы объяснить его поступок. Удивляюсь, как мне вообще удалось запомнить что-то в состоянии шока. Слова Джона о том, что я могла бы встретить другого, были как гвоздь, вонзившийся мне в ладонь и пригвоздивший к кресту. Тогда я еще не знала, что настоящая боль придет позже.

— Знаешь, что ты сейчас делаешь? Ты говоришь мне, что я совсем не разбираюсь в людях. А знаешь, что я думала? Что с тобой случилось несчастье, что ты лежишь в больнице! Поэтому я позвонила.

— Ева, мне жаль. Я слышу, что ты расстроена.

— А знаешь, что больнее всего? Не то, что ты встретил другую женщину. Такое случается. Ты ничего мне не обещал, и я тебе ничего не обещала. Но ты не представляешь, какую боль причинило мне твое молчание.

— Все произошло слишком быстро.

— А твой подарок на Рождество? Это была ложь? И твоя командировка тоже?

— Нет, приказ был, просто потом все изменилось. Я был очень расстроен. Пошел в паб вечером и встретил там ее. Она сказала, что любит меня с самой первой нашей встречи… Мы поженимся не раньше, чем через год. Ее родители не хотят, чтобы мы торопились.

Планы пожениться, мнение родителей, любовь с первого взгляда… Что такое любовь? Как выразить ее словами? Как показать, что любишь? В те годы к трубке вел от аппарата витой черный шнур. Как черная кусачая крыса. Эхо слов в голове. Мне приходится сразу решать, перерастет ли новое знакомство в дружбу или останется мимолетной встречей. Сразу решать…

— Почему ты ничего не сказал мне? До встречи с тобой мир был не таким, каким я мечтала его видеть. Встретив тебя, я начала думать, что ошибалась. И что теперь? Где правда и где выдумка? Как в наших спорах…

Джон рассмеялся. Осторожно, тихо.

— Да, мы с тобой много об этом спорили.

— А теперь ты споришь с ней?

— Нет, она не любит спорить, но в остальном она очень милая девушка.

Однажды он сказал, что я красива, когда сержусь. Глаза сверкают, щеки горят. Любовь. Что такое любовь?

— Ты часто говорил о любви. Ты писал о любви, твердил, что любишь меня. Ты говорил о розах. Я не осмеливалась. Я надеялась, что ты поймешь и почувствуешь все раньше, чем я подберу слова… И что теперь?

— Ты не права, Ева. Ты мне по-прежнему очень нравишься. И в каком-то смысле я все еще тебя люблю. Возможно, встречайся мы чаще, на месте этой девушки была бы ты.