Под розой - Мария Эрнестам

— Мы завариваем свежую мяту и добавляем туда сахар. Этим напитком очень вкусно запивать финики. — Она умолкла, потом продолжила: — Мы переезжаем. К родственникам в Стокгольм. У них там магазин.

Я снова открыла рот, чтобы сказать, как я расстроена, потому что больше негде будет купить свежие овощи и фрукты, но она опять меня опередила. Ее шведский был таким же необычным, как чай, который мы пили, — теплым и ароматным.

— Тебе не надо ничего объяснять, Ева. Я знаю, что ты думаешь, и этого достаточно. Не беспокойся о нас. У тебя и без того хватает проблем.

Она сделала глоток из своего стаканчика и посмотрела на меня.

— Позволь погадать тебе, — попросила она, и я легкомысленно протянула ей руку. Она взяла ее, проследила линии кончиком пальца и посмотрела мне в глаза своими, цвета черного янтаря, а потом снова опустила их на мою ладонь.

— Ты должна вернуться домой. Ты слишком долго отсутствовала. Пора вернуться домой. И он может вернуться с тобой. К тебе.

— Я должна понимать, что это означает? — спросила я, сомневаясь, можно ли воспринимать ее слова всерьез.

— Должна. Это очень важно, — ответила она и отпустила мою руку. — Видишь, я делаю как раз то, чего ждут от марокканки. Гадаю по руке. Банально, да?

Я удивленно посмотрела на нее, не зная, что сказать. Мы допили чай молча. Потом я спросила, могу ли чем-нибудь им помочь. Она покачала головой.

— У тебя и так много дел, — повторила она и протянула мне руку.

Я пожала ее, пожелала марокканке удачи и попросила передать привет мужу. Она поблагодарила за добрые слова и подарила мне две спелые дыни.

— Возьми. Ты была хорошей покупательницей, — сказала она.

Я ехала домой и думала о том, что хотя знакома с ними уже много лет, на самом деле ничего о них толком не знаю. Орн сказал, что люди могут жить как хотят, только бы ему не приходилось с ними общаться. Теперь я понимала, что у нас с ним есть кое-что общее: меня тоже не интересовали другие люди.

Я с трудом поднялась по ступенькам, чувствуя сильную боль в спине и надеясь, что Свен сообразил приготовить что-нибудь на ужин, хотя бы омлет. Странно, но сегодня я проголодалась. Потом я по старой привычке направилась к моим розам, но остановилась на полпути. Что-то торчало среди кустов, и, подойдя поближе, я поняла, что это деревянный кол, воткнутый в землю. Я похолодела и бросилась в кухню. Свен что-то помешивал в миске.

— Свен, что там торчит среди роз?! Как ты мог сделать это, пока меня…

— Ева, успокойся. Я попросил Орна зайти посмотреть трубы, и он приходил. Этот кол — только отметка, чтобы мы знали, где копать. Орн говорит…

Я не дослушала. Бросилась обратно к розам, царапаясь о шипы, продралась к колу и попыталась его выдернуть. Из глаз у меня хлынули слезы. Я уже и забыла, что это такое — слезы. Я дергала и дергала, чувствуя, как внутри у меня поднимается буря. Ты должна вернуться домой, вернуться домой. Свен нашел меня, когда я истерически рыдала, вцепившись в кол.

Он отвел меня домой, усадил на диван. Принес мне омлет, налил бокал вина. Расспросил об Ирен. Дал мне выплакаться. Выслушал рассказ о жене марокканца и о том, что она мне сказала.

— С каких это пор ты начала верить гадалкам? — спросил он, и мне нечего было на это ответить. Потом он сказал, что надо спать по ночам, а не писать всякие глупости, и что он надеется, мне легче, оттого что он рядом.

28 июля

Листая дневник, я вижу, что написала уже очень много, но еще не все. Словно все это время готовилась к заключительному акту пьесы. До сих пор я только перемещала реквизит по сцене, одевала актеров и репетировала с ними реплики. Зрелище получилось весьма эффектное: красное и черное — для любви и смерти, синее — для лета, желтое — для страсти и зеленое — для жизни. Поворот ножа, чтобы придать ране правильную округлую форму.

Осталось поднять занавес между июлем и августом, в самое печальное время года, когда лето еще в разгаре и не замечает приближения холодной мрачной осени. Август с его бархатными ночами и утренними заморозками. Фонари в ветвях деревьев. Это самый лучший месяц на Западном побережье, потому что туристы уезжают, а теплая вода, спелые фрукты и овощи и одинокие скалы остаются. Когда-нибудь я сплаваю к островам, пообещала я себе в одну из теплых июльских ночей, которые щекочут лоб, как травинки.

Театральная пьеса? Жизнь как театр? Нет — скорее, как сон. Жизнь — это бесконечный дурной сон. Такие мысли приходят мне в голову, когда я слышу, как ветер рвет ветки за окном. Я легла спать со Свеном, дождалась, пока его дыхание станет мерным и спокойным, и достала уши Бустера. Они по-прежнему лежат у меня под подушкой. Взглянув с нежностью на ветхий мешочек, я подумала о том, сколько всего им пришлось выслушать. Свена устроило объяснение, что этот мешочек для меня — что-то вроде индейского амулета, к счастью, ему не пришло в голову заглянуть внутрь. Впрочем, даже если б он увидел засохшее содержимое мешочка, вряд ли догадался бы, что оно собой представляет.

Кажется, пришло время подумать о том, что произошло с исполнителями второстепенных ролей в моей пьесе. Мне ничего не известно о том, что стало с могилой Бустера, но думаю, наши соседи так никогда и не узнали, где закончил жизнь их любимец. Вот и у них в жизни появилась своя неразгаданная тайна. Жокей, такса Ульссонов, попал под машину, и я помню, что мне печально было узнать это. Калле получил научную степень по математике, женился, завел детей. Мы недолго поддерживали контакты, потому что наши дороги редко пересекались: переехав сюда, я крайне редко выбиралась в столицу. Бьёрн Сунделин умер много лет назад после долгой болезни. Фотография в газете, должно быть, была старой, потому что на ней он выглядел, как тогда, когда мы встречались с ним в кафе. Мне было жаль, что не опубликовали его фото в Большом Каньоне. Мне кажется, Бьёрн предпочел бы именно его.

Карин Тулин, моя бывшая учительница, обратилась к Богу. Я узнала об этом случайно из газетной заметки о группе шведских миссионеров в Африке, и на фотографии узнала постаревшую, но радостную Карин Тулин. Я была даже рада ее увидеть. Если она решила обратить всех диких животных Африки в христианство, я первой пожелаю ей удачи.

А Бритта, моя первая любовь? Она словно растворилась во мне и все это время напоминала, что все на свете, в том числе и любовь, имеет свой конец. Много лет она всплывала у меня в подсознании, как обломки налетевшего на скалы корабля. Я так сильно по ней скучала, что под конец во мне осталась одна только эта тоска, а образ самой Бритты исчез без следа. Я вспомнила о ней, только когда Сюзанне исполнилось столько же лет, сколько было мне, когда у нас жила Бритта, но не стала ее разыскивать. Я чувствовала, что встреча с ней разрушит тот образ, что остался в моей памяти, а я хотела сохранить его навсегда.

Я принесла букет свежих роз и поставила на комод. Их аромат напомнил о комплиментах, которые делал мне Джон. Он всегда сравнивал меня с розой. После его визита в Стокгольм я написала ему много писем. Я боялась, что наши отношения изменятся, и испытала невероятное облегчение, когда наконец получила от него ответ. Я даже расплакалась от волнения. После его отъезда страх поселился у меня внутри, и я просыпалась среди ночи от ужасных болей в животе. Я послала Джону несколько фотографий, сделанных летом, особенно мне нравилась та, которую он снял моим фотоаппаратом. На ней я стояла среди роз и смеялась. У меня были распущены волосы, я стояла босиком, в одной ночной сорочке.

«Я был прав, когда сравнил тебя с английскими розами. Ты не только потрясающе красива, ты такая нежная, что это сводит меня с ума. Мне трудно сосредоточиться, когда я думаю о тебе, но я поставил твое фото на рабочий стол, и теперь мне кажется, что ты все время смотришь на меня, — писал он в письме и добавлял: — Ты знаешь, как сильно я жду нашей новой встречи».

Он рассказывал о своей службе, о том, что изучает устройство подводных лодок, что у них очень тяжелые учения: приходится бесконечно маршировать на плацу без воды и еды. Джон писал, что выдерживает эти учения только благодаря тому, что серьезно занимался плаванием, и что закаляется, не надевая перчатки и теплую куртку. Он описывал курсы по оказанию первой помощи и по изучению разных видов оружия. Им приходилось учиться зашивать раны и ампутировать конечности прямо на поле боя.

«Странная у меня профессия, да?» — писал он, а я отвечала, что моя неприязнь к армейской службе только усиливается после его рассказов. Мы часто спорили в письмах, конечно, не всерьез, но по серьезным поводам. Видимо, он все-таки придавал проблеме насилия гораздо больше значения, чем мне тогда казалось.

Мне приходилось отсылать письма каждый раз на новый корабль или подлодку, и я спрашивала, не одиноко ли ему все время быть в пути и никогда не достигать цели. Джон отвечал, что да, одиноко, и что иногда он завидует тем, кто работает на суше, но что ему никогда не было одиноко так, как когда его корабль отплывал из гавани Стокгольма после нашего с ним знакомства.