Чудодей - Эрвин Штриттматтер

— Ты вот накупил книг и приходишь уже не так часто, — сказала она.

— Человеку надо чем-то согреваться, — отвечал он с отсутствующим видом.

— Значит, ты во мне больше не нуждаешься.

Губы ее плаксиво скривились.

— Я нуждаюсь в тебе как безумный, — поспешил он сказать, преисполнившись сочувствия.

Между тем она была права, он нуждался в ней все меньше и меньше. С ней нельзя было говорить об кружащемся первозданном мраке и о пригодности звезд для жизни человека. Она не могла бы принять близко к сердцу его мысли и согреть его, когда они вместе, замерзнув, возвращались бы из своих путешествий по Вселенной.

— У меня от этого голова кружится, — могла бы она сказать. — Я не знаю ничего, кроме этого городишки, а ты на звездах как дома и даже не думаешь, что мы могли бы скоро пожениться.

— Как? Дело в том, что я еще слишком мало знаю.

— Обо мне? — спросила она.

— О мире, — отвечал он.

Мастер Папке заболел. И велел позвать Станислауса. Над кроватью хозяина висела большая картина: эльфы, одетые в голубовато-зеленые прозрачные шелка, в легкой лодочке везут куда-то чудовищную груду цветов.

Мастер Папке страдал от болей в пояснице. Он отсчитывал палочки маленьким продавцам и вспотел. Боль пронзила его, когда он хотел разогнуться. В него вонзилась стрела с того света.

— Люди называют это прострел, — сказал он, — а мы, люди науки, говорим — поясничный ревматизм, просто поясничный ревматизм. — Он застонал, попытался сесть в постели и протянул руку Станислаусу. — Вот мое рукопожатие — это знак доверия. Ты был не тем управляющим, о котором я думал, но, может быть, ты станешь тем мастером, о котором я мечтал. Поясничный ревматизм длится восемь дней, в научных кругах это известно. Я читал, что это относится как к южанам, так и к северянам. Ты за эту неделю получишь на три марки и семьдесят пять пфеннигов больше. Но зато все производство будет на тебе, и ответственность на тебя ляжет немалая. Тебе придется заняться изысканной начинкой и вкусовыми качествами моих соленых палочек.

Нет, это ж надо такое! Станислаус с улицы попал в дом к этому мастеру и сразу угодил в доверенные лица, у него от этого голова пошла кругом.

Мастер Папке попросил его запереть дверь спальни.

— В мире полно шпионов и конкурентов, — прошептал он. — Что касается изысканной начинки, то она доставляется из самых что ни на есть дальних стран, даже Индонезия там отчасти представлена. Но как таковая моя начинка — это шедевр мастерского искусства смеси, я сам ее изобрел. Возьми себе это на заметку, а больше я тебе сегодня ничего не скажу о ее составе.

Станислаус узнал о тщательно таимом люке в подвале. Мастер передал ему ключ, теплый от подушки:

— Ты будешь вставать на час раньше остальных, слышишь, мастер?

— Слышу.

— Как только достанешь изысканную начинку из люка, сразу же принесешь мне ключ обратно.

— За мной дело не станет, хозяин.

— Тесто замесишь прежде, чем остальные появятся в пекарне.

— Ну конечно, хозяин.

— Не исключено, что я за эту неделю добавлю тебе целых четыре марки.

Похоже, дело складывалось так, что Станислаусу придется задержаться в этом городе и даже осесть в нем. Этого требовало великое доверие мастера Папке.

На рассвете, когда запахи пекарни еще спят, он с фонарем спустился в подвал, нашел люк, задекорированный тяжелыми ящиками. Это были обитые жестью ящики, в которых, наверное, доставлялись из дальних стран ингредиенты для изысканной начинки.

Доверенный хозяина успел взопреть еще до начала работы. Он поднял крышку люка. Резкий запах ударил ему в лицо. Ему стало жутко. И захотелось захлопнуть дощатую крышку люка. Может, он должен стать соучастником в каком-то ужасном деле?

Он обуздал свою фантазию, зажал нос и начал спускаться по заплесневелым ступеням.

Это был сыр, обыкновенный старый сыр, десятилетней давности. Этот десятикратно сгнивший сыр в запыленных горшках, украшенных красивыми узорами плесени, пребывал в жидком состоянии и переливался всеми цветами радуги. Индия, Индонезия, а может, и Южная Австралия! Господи, спаси и помилуй!

Он наполнил сосуд, служащий меркой, выше предельной черты и потом добавил еще чуточку. Он хотел стать тем мастером, о котором «мечтал» хозяин.

Соленые палочки мастера Станислауса были так хороши, что все пауки в пекарне попрятались по своим затканным паутиной норкам и объявили постный день. Все собаки, пробегавшие мимо пекарни Папке, принюхивались к небу, словно оттуда на них должен был свалиться фарш из мяса живодеров, а потом они поднимали заднюю лапу и окропляли угловой камень в переулке перед входом в пекарню. Прохожие втягивали в себя воздух и спрашивали:

— Надо надеяться, это не к войне?

Мастер Папке, несмотря на свой поясничный ревматизм, ворочался в постели и велел принести ему палочки на пробу. Едва откусив, он тут же выплюнул это в ночной горшок. Только эльфы на картине над постелью спокойно везли в никуда свои цветы, не обращая внимания на земные ароматы.

— Вот, можешь убедиться, что настоящего мастера заменить нельзя, — сказал Папке Станислаусу. На лице мастера отвращение пересилило все остальные чувства. — Я намеревался заплатить тебе больше десяти марок вознаграждения за твои особые заслуги и за тайное участие, а теперь я вынужден буду, строго говоря, удержать твой недельный заработок. Но для тебя это и лучше, может, ты где-нибудь в другом месте научишься ценить доверие мастера.

На это Станислаус не нашел ответа. Но, уходя, он все-таки не поклонился.

Станислаус нашел нового хозяина, нервного и волосатого, ни дать ни взять обсыпанная мукой обезьянка. Он сидел на маленькой скамеечке в оконной нише своей лавки и с неприкрытой завистью смотрел, как в лавку на другой стороне улицы то и дело входят покупатели. Он быстро окинул Станислауса взглядом своих непрерывно мигающих глаз.

— Можешь приступать к работе, можешь приносить пользу. Мое дело нуждается в оживлении.

— Пожалуйста! — только и сказал Станислаус.

Хозяин вскочил со своей табуретки:

— Одно условие!

— Условие?

— Платить я тебе не буду, но все, что есть в моем доме, — твое.

Станислаус не понял. Опять ему предстоит участвовать в расцвете дела, быть в деле, так сказать, мотыльком, а потом он опять должен будет уползти, как жалкая гусеница? Хозяин схватил его за руку:

— Сказать по правде, моя дочь не самая красивая из девиц, но кто к ней найдет правильный подход, тот обнаружит в ней душу нежную, как голубая шелковая лента!

Станислаус долго был в пути, и давно перед ним не открывались двери. Щеки его ввалились, рюкзак с книгами намял его тощую спину, а урчание в животе подталкивало его к скорейшему решению.

По случаю вступления в должность его кормили на кухне. Хозяин собственноручно накрыл стол, не пожалев сильно наперченной колбасы, и даже поставил бутылку крепкого пива рядом с маслеными булочками, доверительно подмигнул ему обезьяньим глазом и скрылся.

Станислаус набросился на еду, да с каким удовольствием! Наевшись, он взялся за пиво и тут услышал, как хозяин поднял шум в комнате по соседству с кухней:

— Вставай, а то проспишь свое счастье!

Потом за стенкой послышался шепот, а Станислаус на кухне все ел и не мог остановиться. Какое счастье есть, когда ты голоден, есть, когда желудок твой молод и здоров, а пища обычно скудна! Когда уже и не хочешь, а ешь!

Станислаус очнулся от своего съестного похмелья, потому что услыхал женский голос. Для его слуха этот голос был все равно что ежовые колючки для руки.

— А где моя губная помада?

— Я уже ищу, детка.

— Опять ее мама взяла?

— Мама ее не брала.

— Значит, взяла эта жаба, горничная.

Это все еще женский голос, или кто-то скребет ножом по кастрюле? У Станислауса во рту горело от переперченной колбасы. Он потянулся за пивом. В соседней комнате нежная как шелковая лента душа давала жару маленькой обсыпанной мукой обезьянке.

— Ты хочешь, чтобы он меня принял за деревенщину?

Станислауса передернуло. Он забыл про пиво и даже оставил нетронутой масленую булку.

Станислаус забрел к вдове одного мастера. Она утирала слезы рукой, перепачканной в тесте.

— Мне самой приходится месить тесто. Подмастерье сбежал. Мой муж был молодой и пылкий, только ел очень мало.

Слезы иссякли. На веки вдовы налипло немножко теста. У нее были зовущие серые глаза.

— У него язвы в желудке были, а он хотел их прижечь шнапсом. Ничего из этого не вышло. А сколько вам лет?

— Двадцать два.

— Надо же! Я знала одну вдову мясника в таком же положении. Ему было двадцать три. Она вышла за него замуж. Как по-вашему, это возможно?

— По-моему, все возможно.