Чудодей - Эрвин Штриттматтер

Ученики вспорхнули с места как вспугнутые куропатки. Один схватил кусок теста, другой скребок, а третий стал посыпать лотки опилками. В дверях пекарни стоял хозяин. Станислаус от смущения скатился со стремянки. Он был уже не ученым, а самым обыкновенным рабочим в пекарне, который исполняет обязанности управляющего. Ученики хихикали.

Но старшего из учеников иной раз тянуло в комнатушку ученого Станислауса. То одно спросить, то другое. Станислаус не заставлял себя долго упрашивать. Воздух в маленькой комнате разогревался от его словоохотливости. Он впускал в это тесное пространство огненно-жидкие небесные тела.

— И Земля была когда-то огненно-жидкой, — кричал он как пророк с небесной колесницы.

Альбин удивился:

— Кто жил тогда, небось был доволен.

Он задумчиво выковыривал из-под ногтей остатки теста.

— С меня хватает и огня в печи.

— Не волнуйся, тогда людей вообще не было. Наука считает это невозможным.

— Везде свои каверзы, — сказал Альбин и с глубокомысленным видом взглянул на свои карманные часы: — Мне пора.

Станислаус давно не думал о девушках.

— Что ж, дело хорошее, — сказал он. — Ему не хотелось терять ученика, и он пошел вместе с ним.

Они шли по улицам маленького городка, похожим на деревенские. В витрине магазина, что был в конце улицы, отражались поля. С полей веяло запахом жатвы. Люди ходили по каменным улицам, не обращая внимания на поля и запах жатвы. У них были своя водяная мельница, свой газовый завод, своя лесопилка и две-три маленькие фабрики переводных картинок; у них есть своя промышленность, и баста! Они бегали в маленькую киношку и там пожинали убогие плоды своих трудов, а потом заваливались в пивную, чтобы залить свой страх перед экономическим кризисом.

В танцзале стоял густой туман. Дым трубок и сигарет, пивной дух и назойливые ароматы дешевой парфюмерии. Танцующие стаптывали и протирали подметки. Они кружились в вальсе: одни медленно и задушевно, другие словно выполняли механическую работу, а совсем уж бойкие танцоры кружили своих дам так резво, словно хотели раз и навсегда отучить их двигаться по прямой. И никто, кроме Станислауса, не догадывался, что Земля кружится сама по себе, как эти сумасшедшие танцоры на ней. Никто?

«Это просто кажется, что заходит солнце, это просто кажется, что луна восходит…» — пели музыканты.

— Да, вот именно!

Станислаус залпом выпил большущую кружку пива за своих братьев по духу — музыкантов. Они настоящие волшебники, они гонят воздух из своих легких в трубы, и воздух, ударяясь о жесть, образует звуковые колебания. Но человеческое ухо жаждет этих колебаний воздуха, настраивается так, чтобы уловить их, и слушает: колебания воздуха действуют как хмель, и имеющие уши начинают шататься и вести себя как-то непредсказуемо, они вскакивают, хватают кого попало и толкают его по залу. Наука, пустив корни в голове Станислауса, мало-помалу начала лишать его жизнь очарования. Цветы, цветущие на лугу жизни, были скошены косилкой. Его знобило. Он обвинил в этом холодное пиво.

Альбин затерялся в толпе паркетных шаркунов. Его кружка с пивом осталась нетронутой. С кем теперь прикажете Станислаусу беседовать о возникновении Земли и звезд? Он выпил еще кружку пива и через некоторое время ощутил, как внутри у него что-то потихоньку хихикает.

Музыканты дали немного отдохнуть своим легким и пальцам, но тут где-то у дверей словно карликовый петушок прокукарекал:

— Соленые палочки Папке с изысканной начинкой! Как всегда прекрасные палочки Папке!

Это был рыжий карапуз. Любители соленых палочек кинулись к нему.

— Давай сюда свои пивные сигары, камрад! — крикнул долговязый пропойца в светло-коричневых брюках и темно-коричневых походных сапогах.

— Вы, сударь, позавчера не заплатили, — сказал малыш, увернулся от крикуна и продолжал расхваливать свой товар: — Изысканная начинка из дальних стран!

— Прогорклое козье дерьмо! — проблеял тип в походных сапогах и злобно ухмыльнулся.

В толпе у стойки раздался другой детский голос:

— Папке! Папке! Папке!..

Это был мальчик с большим красным родимым пятном на лице. Карапуз со своими хрустящими пакетиками кинулся к конкуренту:

— Ты разве здесь торгуешь? Это мой участок!

— Трудолюбие не знает границ!

— Это мастер Папке так говорит, но я первый сюда пришел!

Безработные сейчас танцоры столпились вокруг этих бойцовых петушков. Долговязый пропойца наклонился к малышу:

— Это правда, что ты торгуешь сухими собачьими хрящами?

На висках малыша резко обозначились жилки.

— Кто это говорит, сударь?

И тут же малыш получил пинка.

— Проваливайте отсюда!

Маленькие продавцы палочек бросились друг на друга. Плетенные из тростника корзинки хрястнули. Малыш подсек своего конкурента и сбил его с ног. Станислаус на своих тощих пекарских ногах кинулся к дерущимся. Его вселенские грезы были позабыты. Здесь столкнулись не звезды, а два маленьких человека, и в каждом из них мог таиться будущий знаток звезд, будущий мудрец.

— Эй ты, маленький изверг!

Станислаус сзади схватил малыша. Тот сразу узнал голос управляющего:

— Господин Станислаус, он торгует на моем участке!

Мальчик с родимым пятном тихонько плакал, прикрыв глаза рукой в разодранном рукаве.

— Ты чего вмешиваешься? — заорал пропойца в коричневых сапогах и воинственно поплевал себе на руки. Тут заиграла музыка. И танцующие сразу же оттеснили пьяницу, и он, продолжая скандалить, удалился. Станислаус поднял с пола корзинки, отвел смущенных продавцов соленых палочек к своему столику, купил у них оставшийся товар и помирил их. Каждый должен был отпить глоток пива из его кружки. Дружно, как братья, торили они себе дорогу к выходу среди танцующих.

Станислаус принял решение сказать хозяину, что он не хочет больше быть управляющим. Он попытался припомнить, был ли он когда-нибудь так собой доволен, как в это мгновение. Только когда писал стихи.

Тут он почувствовал, что просто обязан пойти танцевать. Неподалеку от него сидела девушка с бледным лицом. В ней не было ничего привлекательного, но, может, душа у нее мягкая, как мох в лесу?

Он заказал себе четвертую кружку пива, дал кельнеру на чай и предложил ему соленые палочки из своих запасов. Кельнер взял одну пачку и поклонился.

— Я знал одного профессора, он был совсем как вы.

— Как мы? Как я?

— Этот человек только и знал, что глаза пялить, но потом он все записывал.

Станислаус не увидел ничего дурного в том, что его сравнили с профессором. Должно быть, что-то такое от него исходит, раз весь мир настораживается: внимание, тут мы имеем дело с человеком совсем особенным! Это пиво брало над ним верх.

Ему не понадобилось приглашать на танец бледную девицу. Когда объявили дамский танец, она сама засеменила к нему. Она семенила как голубка, голубка, спешащая к кормушке. Остановившись перед ним, она сделала легкий книксен. Это не могло относиться ни к одному человеку на свете, кроме него.

Это был не танец, а одно горе, но она вела себя скромно.

— Вы танцуете что-то вроде танго, но, по-моему, это скорее фокстрот?

От пива у него упоительно развязался язык.

— Я повидал мир, но повсюду эту штуку танцевали как танго, милая барышня. — И он попытался повернуться так, как это делали другие танцоры. Девушка позволяла крутить себя как угодно.

— Вы даже и за границей бывали?

— Мир велик, — отвечал Станислаус, — да и что такое, в конце концов, наша Земля?

Бледная голубка смутилась, теперь она была совсем маленькой и легкой, как тополиная пушинка, слетевшая на его рукав.

Дальше дело с танцами пошло на лад. Не очень-то большое это искусство, — подпрыгивать, кружиться и шаркать подошвами, когда этого требует музыка.

— А вы быстро привыкли к здешней музыке.

— Здесь музыка грубее, чем в далеких мирах, — сказал он, словно спускаясь на землю.

Она была растрогана и осторожно прижалась к нему. Он навострил уши.

— Однажды мне пришлось даже немного привыкнуть к молодой девушке, которая нагишом плясала на столе. Сердце мне словно иглами искололи, и я почти уже харкал кровью.

Теперь она знала, что не из столь уж дальних миров попал он сюда, и своими тонюсенькими пальчиками нежно погладила его по руке.

33

Станислаус сердится на мастера Папке, встречает душу, нежную, как шелковая лента, и обороняется от вдовы с помощью молотка.

Эта бледная голубка оказалась очень привязчивой, и она была добра к нему, этого нельзя отрицать; однако с первыми сентябрьскими холодами, повеявшими из полей на маленький город, в нем опять проснулась тоска по домашнему очагу. Но с нею не могло быть домашнего очага.