Чернобыльская молитва. Хроника будущего - Светлана Алексиевич

Это моя история… Я рассказал… Почему я стал фотографировать, потому что мне не хватало слов…"

Виктор Латун, фотограф

"В саму зону я больше не поеду, а раньше меня тянуло. Если я буду это видеть, думать об этом, я заболею и умру… Умрут мои фантазии…

Помните, был фильм о войне «Иди и смотри». Я не смогла его досмотреть, я потеряла сознание. Там убивали корову. У неё зрачок на весь экран… Один зрачок… Как убивали людей, я уже не видела… Нет!! Искусство — это любовь, абсолютно в этом убеждена! Не хочу включать телевизор, читать сегодняшние газеты. Там убивают, убивают… В Чечне, Боснии… Афганистане… Теряю рассудок, у меня портится зрение. Ужас… Он стал привычным, даже банальным. И мы так изменились, что сегодняшний ужас на экране должен быть страшнее вчерашнего. Иначе уже не страшно. Мы перешли черту…

Вчера еду в троллейбусе. Сценка: мальчик не уступил место старику. Тот его увещевает:

— Будешь старый, тебе тоже не уступят.

— А я никогда старым не буду, — отвечает мальчик.

— Почему?

— Мы все скоро умрём.

Вокруг разговоры о смерти. Дети думают о смерти. Но это то, над чем в конце жизни задумываются, а не в начале.

Я вижу мир в сценках… Улица для меня — театр, дом — театр. Человек — театр. Никогда не запоминаю событие целиком. А в деталях, жестах…

Все перепуталось в моей памяти, перемешалось. То ли из кино, из газет… То ли я это где-то видела, слышала… Подсмотрела?

Вижу: бредёт на заброшенной деревенской улице сумасшедшая лиса. Тихая, добрая. Как ребёнок… Ластится к одичавшим котам, курам…

Тишина… Там такая тишина! Совсем другая, чем здесь… И вдруг среди этой тишины странная человеческая речь: «Гоша хороший. Гоша хороший». Качается на старой яблоне поржавевшая клетка с открытой дверцей. Домашний попугай сам с собой разговаривает.

Начинается эвакуация… Опечатали школу, колхозную контору, сельсовет. Днём солдаты вывозят сейфы и документы. А ночью деревенские жители школу растаскивают, то, что в ней осталось. Тащат книги из библиотеки, зеркала, стулья, сантехнику, здоровенный глобус… Кто-то последний… Под утро прибежал, уже пусто. Набрал пустых пробирок в химлаборатории.

Хотя все знают — через три дня их тоже увезут. Все останется.

Зачем я это собираю, коплю? Я никогда не поставлю спектакль о Чернобыле, как не поставила ни одного спектакля о войне. У меня никогда не будет на сцене мёртвого человека. Даже мёртвого зверя или птицы. В лесу подошла к сосне, что-то белое… Думала: грибы, а это мёртвые воробьи грудками вверх. Там, в зоне… Я не понимаю — смерть. Я перед ней останавливаюсь, чтобы не сойти с ума. Не перейти… На другую сторону жизни… Войну надо показывать так страшно, чтобы человека вырвало. Чтобы он заболел… Это не зрелище…

В первые дни… Ещё не было показано ни одного снимка, а я себе уже представляла: обвалившиеся перекрытия, разрушенные стены, дым, битые стекла. Куда-то увозят притихших детей. Вереницы машин. Взрослые плачут, а дети нет. Ещё ни одной фотографии не напечатали… Наверное, если расспросить людей, другого образа ужаса у нас нет: взрыв, пожар, трупы, паника. Я это помню из детства… (Замолкает.) Но об этом потом… Отдельно… А тут… Произошло что-то незнакомое… Это другой страх… Его не слышно, не видно, ни запаха, ни цвета, а физически и психически мы меняемся. Меняется формула крови, меняется генетический код, меняется пейзаж… И что бы мы ни думали, ни делали… Вот я утром встаю, пью чай. Иду на репетицию к студентам… А это надо мной висит… Как знак. И как вопрос. Мне не с чем это сравнить. Из детства я помню что-то совсем непохожее…

Я видела всего лишь один хороший фильм о войне. Забыла название. Фильм о немом солдате. Он молчал весь фильм. Вёз беременную немку, беременную от русского солдата. И родился ребёнок, он родился в дороге, на телеге. Он его поднял на руках и держит, и ребёнок писает на его автомат… Мужчина смеётся… Это у него как речь, этот его смех. Он смотрит на ребёнка, на свой автомат и смеётся… Конец фильма.

В фильме нет русских, нет немцев. Есть чудовище — война. И есть чудо — жизнь. Но теперь, после Чернобыля, все изменилось. И это тоже. Изменился мир, он теперь не кажется вечным, каким был ещё недавно. Земля как будто уменьшилась, стала маленькая. Мы лишились бессмертия, — вот что с нами случилось. Потеряно чувство вечности. А по телевизору я вижу, как каждый день убивают. Стреляют. Сегодня стреляют люди без бессмертия… Один человек убивает другого человека… После Чернобыля…

Что-то очень смутно, как бы издали… Мне было три года, когда нас с мамой вывезли в Германию… В концлагерь… Я помню все — красивое… Может быть, моё зрение так устроено. Высокая гора… Падал то ли дождь, то ли снег. Огромным чёрным полукругом стояли люди, у всех номера. Номера на ботинках… Так чётко, ярко-жёлтой краской на ботинках… На спинах… Везде номера, номера… Колючая проволока. На вышке стоит человек в каске, бегают собаки, лают громко-громко. И никакого страха. Два немца, один большой, толстый в чёрном, а второй маленький — в коричневом костюме. Тот, который в чёрном, показывает куда-то рукой… Из тёмного полукруга выходит чёрная тень и становится человеком. Немец в чёрном начинает его бить… А то ли дождь, то ли снег падает… Падает…

Помню высокого красивого итальянца… Он все время пел… Моя мама плакала, и другие люди плакали. А я не могла понять, почему все плачут, когда он так красиво поёт?

У меня были этюды о войне. Я пробовала. Ничего не получилось. Я никогда не поставлю спектакль о войне. Он у меня не получится.

В чернобыльскую зону мы повезли весёлый спектакль «Дай воды, колодец». Сказку. Приехали в райцентр Хотимск. Там есть сиротский дом, для детей-сирот. Их никуда не вывезли.

Антракт. Они не хлопают. Не встают. Молчат. Второе отделение. Кончился спектакль. Опять не хлопают. Не встают. Молчат.

Мои студенты в слезы. Собрались за кулисами: что с ними? Потом мы поняли: они верили во все, что происходило на сцене. Там весь спектакль ждут чуда. Обычные дети, домашние дети, понимали, что это — театр. А эти ждали чуда…

У нас, у белорусов, никогда не было вечного. Мы не имели даже вечной земли, все время её кто-то забирал, сметал наши следы. И мы не могли жить вечным, как в Ветхом завете написано: этот породил того-то, тот того-то… Цепочка, звенья… Мы не знаем, что с этим вечным делать, мы не умеем с ним жить. Не способны его осмыслить. А оно, наконец, даровано нам. Наше вечное — это Чернобыль. Вот оно у нас появилось… И мы? Мы смеёмся… Как в старой притче… Люди сочувствуют человеку, у которого сгорел дом, сарай… Все сгорело… А он в ответ: «Ну, а зато, сколько мышей ляснуло!» — и шапку весело об пол. В этом весь он — белорус! Смех сквозь слезы.

А наши боги не смеются. Наши боги — мученики. Это у древних греков были смеющиеся боги, весёлые. А что, если фантазии, сновидения, анекдоты, — это тоже тексты? О том, кто мы? Но мы не умеем их читать… Я везде слышу одну мелодию… Она тянется-тянется… Не мелодия, не песня, а голошение. Это запрограммированность нашего народа на любую беду. Не уходящее ожидание беды. А счастье? Счастье — вещь временная, нечаянная. Народ говорит: «одна беда — не беда», «от беды кием не оборонишься», «что ни мах, то все беда по зубах», «не до коляды, когда полна хата беды». Кроме страдания, у нас ничего другого нет. Нет другой истории, нет другой культуры…

А мои студенты влюбляются, рожают детей. Но они у них тихие, слабые. После войны я вернулась из концлагеря… Живая! Тогда надо было только выжить, моё поколение до сих пор удивляется, что оно выжило. Я могла вместо воды есть снег, летом не вылезать из речки, нырять по сто раз. Их дети не могут есть снег. Даже самый чистый, самый белый снег… (Уходит в себя).

Каким я представляю спектакль? Я ведь о нем думаю… Все время думаю…

Из зоны мне привезли один сюжет… Современную сказку…

Остались в деревне — старик со старухой. Зимой старик умер. Старуха одна его хоронила. Неделю долбила ямочку на могилках. Укутала в тёплый кожух, чтобы не мёрз, положила на детские саночки и повезла. Всю дорогу она с ним жизнь свою вспоминала…

Зажарила последнюю курицу для поминок. По следу запаха приполз к старухе голодный щенок. И было ей с кем поговорить и поплакать…

Однажды мне даже приснился мой будущий спектакль…

Вижу: пустая деревня, цветут яблони. Цветёт черёмуха. Пышно. Нарядно. Цветёт дикая груша на кладбище…

По заросшим улицам бегают коты с поднятыми хвостами. Никого нет. Коты занимаются любовью. Все цветёт. Красота и тишина. Вот коты выбегают на дорогу, они кого-то ждут. Наверное, они ещё помнят человека…

У нас, беларусов, нет Толстого. Нет Пушкина. А есть Янка Купала… Якуб Колос… Они писали о земле… Мы люди земли, а не неба. Наша монокультура — картошка, мы её копаем, садим и все время в землю глядим. Долу! В низ! А если вскинет человек голову, то не выше аистиного гнёзда. Ему это уже и высоко, это и есть для него небо. А небо, которое зовётся космосом, у нас нет, в нашем сознании оно отсутствует. Тогда мы берём что-то у русской литературы… У польской… Так норвежцам нужен был Григ, а евреям Шолом-Алейхем, как центр кристаллизации, вокруг чего они смогли объединиться и осознать себя. А у нас это — Чернобыль… Что-то лепит он из нас… Творит… Теперь мы стали народом… Чернобыльским народом. А не дорогой — из России в Европу или из Европы в Россию. Только теперь…