Чернобыльская молитва. Хроника будущего - Светлана Алексиевич

Я понял, что смысл имеет только живое время… Наше живое время…"

Валентин Алексеевич Борисевич, бывший

заведующий лабораторией Института ядерной

энергетики академии наук Беларуси

"Мне надо кому-то высказаться… Чувства переполняют меня…

В первые дни… Ощущения были смешанные… Помню два самых сильных чувства — чувство страха и чувство обиды. Все произошло и никакой информации: власть молчит, медики ничего не говорят. Никаких ответов. В районе ждали указаний из области, в области — из Минска, а в Минске — из Москвы. Длинная-длинная цепочка… А на самом деле мы оказались беззащитными. Вот это было самое главное чувство в те дни. Где-то далеко… Горбачёв… И ещё несколько человек… Два-три человека решали нашу судьбу. Решали за всех. Судьбу миллионов людей. Так же, как и всего несколько человек могли нас убить… Не маньяки и не преступники с террористическим планом в голове, а обычные дежурные операторы на атомной станции. Наверное, неплохие ребята. Когда я это поняла, я испытала сильное потрясение. Я открыла для себя что-то такое… Я поняла, что Чернобыль дальше Колымы и Освенцима… И Холокоста… Ясно ли я выражаюсь? Человек с топором и луком или человек с гранатомётом и газовыми камерами не мог убить всех. Но — человек с атомом… Тут… Вся земля в опасности…

Я — не философ, не стану философствовать. Поделюсь тем, что помню…

Паника первых дней: кто-то рванул в аптеки и накупил йода, кто-то перестал ходить на рынок, покупать там молоко, мясо, особенно говядину. В нашей семье в это время старались не экономить, брали дорогую колбасу, надеясь, что она из хорошего мяса. Но скоро узнали, что именно в дорогую колбасу подмешивали заражённое мясо, дескать, раз она дорогая, её покупают понемногу, употребляют меньше. Мы оказались беззащитными. Но это все уже вам, конечно, известно. Хочу рассказать о другом. О том, что мы были генерацией советской.

Мои друзья — врачи, учителя. Местная интеллигенция. У нас был свой кружок. Собрались у меня дома. Пьём кофе. Сидят две закадычные подруги, одна из них врач. У обеих маленькие дети.

Первая:

— Завтра еду к родителям. Увезу детей. Вдруг заболеют, потом никогда себе не прощу.

Вторая:

— В газетах пишут, что через несколько дней обстановка станет нормальной. Там — наши войска. Вертолёты, бронетехника. По радио сообщали…

Первая:

— Тебе тоже советую: забери детей! Увези! Спрячь! Случилось… Что-то страшнее войны… Мы даже не можем себе представить — что?

Неожиданно они перешли на высокие тона и кончилось ссорой. Взаимными обвинениями:

— Где твой материнский инстинкт? Фанатичка!

— Ты — предательница! Что бы с нами было, если бы каждый поступал так, как ты? Победили бы мы в войну?

Спорили две молодые красивые женщины, безумно любящие своих детей. Что-то повторялось… Знакомая партитура…

И у всех, кто там был, моё, в частности, ощущение: она вносит тревогу. Лишает нас равновесия. Доверия ко всему тому, чему мы привыкли доверять. Надо дождаться, пока скажут. Объявят. Она — врач, знала больше: «Собственных детей не способны защитить! Вам никто не угрожает? А вы все равно боитесь!»

Как мы её в те минуты презирали, даже ненавидели, она испортила нам вечер. Я ясно выражаюсь? Не только власти обманывали нас, но мы сами не хотели знать правду. Где-то там… На глубине подсознания… Конечно, сейчас мы не хотим в этом себе признаться, нам больше нравится ругать Горбачёва… Ругать коммунистов… Это они виноваты, а мы — хорошие. Мы — жертвы.

На следующий день она уехала, а мы нарядили своих детей и повели на первомайскую демонстрацию. Могли идти, а могли и не идти. У нас был выбор. Нас никто не заставлял, не требовал. Но мы посчитали это своим долгом. Как же! В такое время, в такой день… Все должны быть вместе… Бежали на улицу, в толпу…

На трибуне стояли все секретари райкома партии, рядом с первым секретарём — его маленькая дочка, она стояла так, чтобы её видели. На ней — плащ и шапочка, хотя светило солнце, а на нем — военная плащ-палатка. Но они стояли… Это я помню… «Загрязнена» не только наша земля, но и наше сознание. И тоже на много лет.

Я изменилась за эти годы больше, чем за всю свою прежнюю жизнь — сорок лет. Мы в зоне заперты… Отселение прекратилось. И мы живём как в ГУЛАГЕ… Чернобыльском ГУЛАГЕ… Я работаю в детской библиотеке. Дети ждут разговора: Чернобыль везде, он вокруг, у нас выбора нет — надо научиться с ним жить. Особенно старшеклассники, у них вопросы. А как? Где об этом узнать? Прочесть? Нет книг. Фильмов. Даже сказок нет. И мифов. Я учу любовью, я хочу победить страх любовью. Стою перед детьми: люблю нашу деревню, люблю нашу речку, наши леса… Самые-самые… Самые! Лучше их для меня нет. Я не обманываю. Я учу любовью. Ясно ли я выражаюсь?

Мне мешает учительский опыт… Я всегда говорю и пишу немного выспренно, с немодным сегодня пафосом. Но я отвечаю на ваш вопрос: почему мы бессильны? Я бессильна… Есть культура до Чернобыля и нет культуры после Чернобыля. Живём среди идей войны, краха социализма и неопределённого будущего. Нехватка новых представлений, целей, мыслей. Где наши писатели, философы? Я уже не говорю о том, что наша интеллигенция, больше всех ждавшая и подготавливавшая свободу, сегодня отброшена в сторону. Нищая и униженная. Мы оказались не востребованы. Не нужны. Я не могу купить даже необходимых книг, а книги — моя жизнь. Мне… Нам… Как никогда нужны новые книги, потому что вокруг новая жизнь. Но мы в ней чужие. Не в силах с этим смириться. Все время во мне вопрос — почему? Кто будет делать нашу работу? Телевизор детей не научит, учить детей должен учитель. Но это — отдельная тема…

Я вспомнила… Ради правды тех дней и наших чувств. Чтобы не забыть, как менялись мы… И наша жизнь…"

Людмила Дмитриевна Полянская,

сельская учительница

"Это была свобода… Там я чувствовал себя свободным человеком…

Вы удивлены? Я вижу… Вы удивлены… Понять это может только тот, кто был на войне. Они выпьют, воевавшие мужики, и вспоминают, я их слушал, до сих пор тоскуют. По той свободе, по тому взлёту. Ни шагу назад! — сталинский приказ. Заградотряды. Ясное дело… Уже история… Но ты стреляешь, выживаешь, получаешь положенные сто грамм, махорку… Тысячу раз можешь умереть, разлететься на куски, но если постараешься, перехитришь, — черта, дьявола, старшину, комбата, того, кто в чужой каске и с чужим штыком, заговоришь самого Всевышнего, — ты можешь выжить! Я был на реакторе… Там как в окопе на переднем крае. Страх и свобода! Живёшь на полную катушку… В обычной жизни этого не понять. Не проникнуться. Помните, нас все время готовили: будет война. А сознание оказалось не готовым. Я был не готов… В тот день… Собирался пойти вместе с женой вечером в кино… Пришли на завод двое военных. Вызвали меня: «Солярку от бензина отличишь?» Спрашиваю: «Куда пошлёте?» — «Куда-куда? Добровольцем в Чернобыль». Моя военная профессия — специалист по ракетному топливу. Секретная специальность. Забрали прямо с завода, в одной майке и футболке, домой не дали заскочить. Просил: «Жену надо предупредить». — «Мы сами сообщим». В автобусе нас собралось человек пятнадцать, офицеры запаса. Мужики мне понравились. Надо — поехали, надо — работаем… Погнали на реактор — лезли на крышу реактора…

Возле выселенных деревень стояли вышки, солдаты на вышках с оружием. Оружие с патронами. Шлагбаумы. Таблички: «Обочина заражена. Въезд и остановка строго запрещены». Серо-белые деревья, облитые дезактивационной жидкостью. Белой. Как снег. Мозги сразу набекрень! В первые дни боялись сесть на землю, на траву, не ходили, а бегали, чуть машина пройдёт — натягивали респираторы. После смены сидели в палатках. Ха-ха! Через пару месяцев… Это уже что-то нормальное, — это уже твоя жизнь. Рвали сливы, бреднем рыбу ловили, там щуки ого-го! И лещи. Лещей сушили к пиву. Вы об этом уже, наверное, слышали? В футбол играли. Купались! Ха-ха… (Снова смеётся.) Верили в судьбу, в глубине души мы все фаталисты, а не аптекари. Не рационалисты. Менталитет славянский… Я верил в свою звезду! Ха-ха! Инвалид второй группы… Заболел сразу. «Лучевка» проклятая… Ясное дело… А у меня даже медицинской карточки в поликлинике не было до этого. Черт с ним! Не я один… Менталитет…

Я — солдат, я закрывал чужой дом, входил в чужое жильё. Это такое чувство… Ты словно подглядываешь за кем-то… Или земля, на которой нельзя сеять… Корова тычется в калитку, а она закрыта и на доме замок. Молоко капает на землю… Это такое чувство! В деревнях, которые ещё не выселили, крестьяне занимались самогоноварением, их заработок. Продавали нам. А у нас денег завались: тройные оклады на работе и суточные выдавали тройные. Потом вышел приказ: того, кто будет пить, оставят на второй срок. Так водка помогает или нет? Ну, хотя бы психологически… Там в этот рецепт свято верили… Ясное дело… Крестьянская жизнь текла просто: что-то посадил, вырастил, убрал, а все остальное идёт без них. Им дела нет до царя, до власти… Первый секретарь цека или президент… До космических кораблей и атомных станций, митингов в столице. И они не могли поверить, что мир в один день перевернулся, и они живут уже в другом мире… Чернобыльском… Они же никуда не уезжали. Люди заболевали от потрясения… Они не смирялись, они хотели жить, как всегда. Дрова с собой забирали тайком, зеленые помидоры срывали, закручивали. Банки взрывались, ещё раз кипятили. Как это уничтожить, закопать, превратить в мусор? А мы именно этим и занимались. Аннулировали их труд, извечный смысл их жизни. Мы для них были враги… А я рвался на сам реактор. «Не торопись, — предупреждали меня, — в последний месяц, перед дембелем всех на крышу гонят». Служили мы шесть месяцев. И точно, через пять месяцев передислокация, теперь уже под реактор. Шуточки разные и серьёзные разговоры, что вот через крышу пройдём… Ну, пусть пять лет после этого протянем… Семь… Десять… Ясное дело…Чаще называлась цифра «пять» почему-то. Откуда она взялась? Без шума, без паники. «Добровольцы, шаг вперёд!» Вся рота — шаг вперёд. Перед командиром — монитор, включает — на экране крыша реактора: куски графита, расплавленный битум. «Вон, ребята, видите, обломки лежат. Почистите. А вот тут, в этом квадрате, тут пробьёте отверстие». Время — сорок-пятьдесят секунд. По инструкции. Но это невозможно — требовалось хотя бы несколько минут. Туда — назад, забег — бросок. Кто-то нагрузил носилки, другие сбросили. Туда, в развалины, в дыру. Сбросил, но вниз не смотри, нельзя. Все равно заглядывали. Газеты писали: «Воздух над реактором чистый». Читали и смеялись. Матюгались. Воздух чистый, а мы дозы вон какие хватаем. Выдали дозиметры. Один — на пять рентген, его с первой минуты зашкаливало, второй, как авторучка, на сотню рентген, тоже в некоторых местах зашкаливало. Пять лет, сказали, детей нельзя будет иметь… Если за пять лет не умрём… Ха-ха!.. (Смеётся.) Шуточки разные… Но без шума, без паники. Пять лет… Я уже десять прожил… Ха-ха!.. (Смеётся.) Вручали нам грамоты. Их у меня две… Со всеми этими картинками: Маркс, Энгельс, Ленин… Красные флаги… Один парень исчез, думали, что сбежал. Через два дня нашли в кустах. Повесился. Чувство у всех такое, сами понимаете… Тогда выступил замполит, что, мол, он письмо из дому получил — жена ему изменила. Кто его знает? Через неделю у нас дембель. А его нашли в кустах… Был у нас повар, он так боялся, что жил не в палатке, а на складе, где вырыл себе нишу под ящиками с маслом и тушёнкой. Перенёс туда матрац, подушку… Жил под землёй… Присылают разнарядку: набрать новую команду и всех на крышу. А все уже там были. Найти людей! Ну, и его зачистили. Один только раз залез… Вторая группа инвалидности… Звонит часто мне. Связи не теряем, держимся друг за друга… За свою память, она будет жить столько, сколько мы проживём. Так и напишите…