Возвращение в Москву - Дмитрий Вересов

Но активно пить, ежевечерне надираться, Юра стал позже, когда его отстранили от работы в связи с пропажей секретных документов, о чем он, так и не отыскав их, вынужден был заявить в особый отдел, писать рапорт-объяснительную. После изматывающих каждодневных объяснений в особом отделе Юра охотно принимал приглашение Виктора опрокинуть по утешительному стаканчику. Он не замечал, поглощенный своими горестями, что пьет один, а друг его лишь вертит в руках полупустую рюмку с крепким пойлом и кривит презрительно губы, и насмехается исподтишка, и смотрит поверх Юриной головы победно – пустыми и холодными глазами хищной птицы.

– Где вы оставили папку с документами? – что ни день допытывался особист. – Не вспомнили, Мареев?

По идее, папка должна была находиться в сейфе или в запертом ящике Юриного стола. С сейфом, однако, ничего не случилось, никто не нарушил его угрюмой дремы в углу кабинета. Но обычно запираемый самый глубокий боковой ящик письменного стола оказался открыт, и Юра был совершенно не уверен в том, запер ли он его после рабочего дня или забыл, поглощенный мыслями о любимой жене. И по причине одолевающего любовного бреда и горьких подозрений в Юлькин адрес проект договора, который в том числе обеспечивал и дальнейшие возможности базирования наших самолетов-разведчиков в аэропорту гвинейской столицы, его не слишком заботил. Никчемной и безрадостной стала жизнь без Юльки, а высокое и благородное искусство дипломатии, которому он мечтал служить, на деле оказалось не искусством, а дрянным суетливым ремеслом, чуть не площадным лицедейством, если судить по мере условности перформанса и убожеству репертуара.

Разбирательство Юриного «дела», вполне беспомощное разбирательство, длилось недели две и, может быть, если бы крупно повезло и вступился тесть Михаил Муратович, так и затихло бы, и была бы сделана скидка на Юрину молодость, и отделался бы Юра строгим выговором с занесением в личное дело. Но стало, однако, ясно, что пропавшие документы не испарились, не были оставлены в случайном месте на территории посольства, не были кем-то уничтожены или злостно спрятаны, а неведомыми путями оказались у потенциального противника, у американцев то есть.

– Как, по-вашему, что это значит? – цедил сквозь зубы посол, обычно милый и доброжелательный, не глядя на Юру и не приглашая его присесть. – Как, по-вашему? – цедил он и небрежным жестом подталкивал к Юре документ на официальном бланке с гвинейским гербом.

– Я не знаю, – отвечал Юра. После вчерашних возлияний в голове у него трещали погремушки и гулко бухали тамтамы, а глаза, вопреки шуму и треску, закрывались сами по себе и слезились от атомных вспышек под веками.

Хотелось уткнуться в подушку и забыть обо всем, даже о Юльке.

– Что ж, объясню! – бушевал посол. – Вот этим самым, – потряс он бланком, – гвинейская сторона решительно отказывается принимать нашу авиацию особого назначения, мотивируя это убытками, понесенными в результате неудачной посадки нашего стратегического… «Ту»… как его там… А, все равно!

– Убытки же возместили, – промямлил Юра, – все починили, даже вставили стекла в здании аэропорта, которые не мы побили, а сто лет назад сами они… постарались.

– Вы что, Мареев, не понимаете, что это лишь формальный предлог, и предлог, выбранный весьма лениво и неизобретательно?! Отписка! Вы что, не понимаете, что документация, хранившаяся у вас, попала к противнику? Если бы вы следили за ситуацией, а не напивались самым недостойным образом, вы бы знали, что Гвинея на днях получила от США огромные деньги – на культурное развитие! Вы понимаете, что это означает?

– Что? – тупо спросил Юра, ко всему равнодушный. Он и сам не знал, как накрепко умеет замыкаться, когда на него повышают голос.

– Что?! Взятку в государственных масштабах это означает! С чего бы вдруг? А с того, что Пентагон теперь осведомлен, где базируются наши разведчики, американцы также уверились в том, что через Конакри идут поставки из Союза в Анголу. И нет сомнений, что дотации «на культурное развитие» Гвинеи сенат выделил с подачи Пентагона, когда в верхах была предъявлена небезызвестная вам папка со всем ее секретным содержимым! Крупные дотации, как вы понимаете, никогда не бывают бескорыстными. Естественно, гвинейской стороне было поставлено условие, подразумевающее свертывание военно-дипломатических отношений с Советским Союзом. Это серьезное поражение нашей дипломатии! Вам, поскольку не была доказана ваша непричастность к передаче секретных документов противной стороне, вменяется измена родине, Мареев! Сейчас вас сопроводят в вашу комнату, где вы в течение десяти минут обязаны будете собрать вещи, и тотчас же отвезут в аэропорт и переправят в Москву, где вас встретят представители соответствующих органов. Считайте себя арестованным, Мареев.

Уже через три часа Юра, неудобно устроившийся в маленьком пассажирском отсеке транспортного самолета, силился выглянуть в иллюминатор в надежде увидеть еще раз выпуклую бирюзу Средиземного моря, всю в белых крапинках пенных барашков. «Ах, дальше бы и не надо!» – вспомнил он Юлькины слова. Но приближать лицо к иллюминатору ему не позволял конвойный.

«Ай гоу ту Москоу», – вспомнил Юра и подумал вдруг, что встреча с Москвой может и не радовать.

Слякотным январем в Москве царила приподнято-тревожная атмосфера всеобщего ожидания неведомых перемен, а потому абсурда было неизмеримо больше, чем обычно. Вместо Лефортова или внутренней гэбэшной тюрьмы, куда по предположениям Юры его должны были доставить с его-то «изменой родине», он оказался в Бутырке. И уголовники в камере, озадачившись, видимо, пребыванием в их гнезде такой птицы, даже не слишком сильно донимали Юру, удовлетворившись ленивыми приветственными побоями, обязательной «пропиской», в результате чего Юра получил легкое сотрясение мозга, множественные ушибы и перелом ребра. На следующий день следователь, по завершении первой короткой – формальной – встречи, отправил Юру в медчасть, где ему туго обмотали туловище полотенцем, не задавая вопросов о причинах травмы.

Боль, как ни странно, оказалась терпимой, а нестерпимой была болтовня в переполненной камере, часто переходящая в особую утвердительно-настырную истерику, и мерзкий кашляющий мокротный смех местного главаря. Юра не принимал участия в разговорах. Если к нему обращались, отвечал скупо и невнятно, потому повеличали Юру Немтырем. В общей камере он провел лишь четверо суток, но прозвище каким-то непостижимым образом отныне везде следовало за ним, будто на Юру Мареева была наложена зримая печать, которую легко считывали и заключенные, и конвойные, и вольная обслуга.

Как догадывался Юра, отныне Немтырь, в одиночную камеру, тесную, сырую, но тихую, перевели его стараниями Михаила Муратовича. Его же стараниями ускорен был следственный процесс и найден умный адвокат, непревзойденный казуист и буквоед, а в Юрином непонятном случае и требовался именно такой, чтобы в случае неуспеха посылать стройные обоснованные кассации.

Адвоката звали Мирон Игоревич Дынник. Был он малорослым, курносым и сверкал тонзурой, обрамленной светлыми кудряшками.

– Ах, Юрий Алексеевич! – вздыхал адвокат. – Ваше счастье, но и ваша беда в полной неопределенности. То ли вы продали или по идеологическим или каким-то другим причинам передали документы противной стороне, то ли не вы. Следователю удобнее считать, что вы. Почему? Потому что до свидетелей не добраться, в Африке они и сюда не поедут, кроме одного, этого вашего друга Южина, насколько я знаю. Но ведь от него и в Африке толку не было. У следователя есть материалы убогого разбирательства, которое учинил ваш балбес-особист. У следователя есть мнение посла, который на вас зол. И хотя и мы с вами, и следователь понимаем, что надо быть полным болваном, олигофреном надо быть, чтобы передать или продать не копии, а оригиналы документов, заведомо подставляясь, и, хотя, повторю, следователь это понимает, ему ничего не остается, кроме как «шить дело».

– Вы говорили: и беда, и счастье. Так в чем счастье-то, я не понимаю? – удивлялся Юра.

– Да в неопределенности же! Как вы не поняли? На этой неопределенности и сыграем, будем строить защиту. И Михаил Муратович в этом совершенно со мной согласен. А беда случилась, потому что вы, Юрий Алексеевич, были неаккуратны, не уследили, водку пили. Или там виски. Морально-бытовое разложение налицо, не зря жена от вас сбежала. А отсюда, как учит нас партия, наш пока еще рулевой, недалеко и до измены родине.

– Я ничего не понимаю, Мирон Игоревич, – тер Юра глаза, уставшие от тусклого желтого тюремного света. – Почему жена сбежала? Что вы говорите? Она уехала подлечиться, вот и все. Я совсем и не пил, когда она уехала. Я работал, а ей было скучновато, и климат не слишком подходящий.

– Правда, что ли? В деле-то все совсем по-другому подано. Муж ведет себя неподобающе, жена сбегает, а потом и документы пропадают. Все одно к одному и – кушать подано. Конфетка! Между прочим, нет надежды доказать обратное. К Юлии Михайловне меня и следователя Михаил Муратович на пушечный выстрел не подпустит. К вам ей тоже наведываться категорически не рекомендовано, потому зря не ждите, не майтесь.