Возвращение в Москву - Дмитрий Вересов

Самолет развернулся, наконец, на пятачке, завершающем посадочную полосу, и, сипло подвывая, подрагивая на неровностях далеко не совершенного покрытия, очень осторожно (поскольку летное поле было плохо освещено, и даже посадочная полоса не обозначалась, как положено, цепочкой огней) стал приближаться к бетонному кубику аэровокзала, не к проклятущему ангару, слава создателю. К самолету этаким жирафом-альбиносом на колесиках поехал прямо по мутным пузырящимся лужам высокий белый трап с синей графикой на боку, и Юра решил, что в самый раз теперь подогнать «Москвич» поближе.

Юра, как и полагалось по этикету, вышел из машины, чтобы приветствовать нового сотрудника посольства. Он раскрыл большой зонт, потому что дождь с утра не прекращался ни на минуту, хляби небесные как разверзлись, так и не иссякали, и сегодня, похоже, не дождаться было даже щадящей мороси. К сумеркам еще и ветер поднялся, сильный, что бывало нечасто на спокойном Гвинейском побережье. Ветер дул странными порывами, в разные стороны, будто кто-то из тех гигантов, что не от мира сего, забавляясь, решил перемешать две стихии – воду и воздух. На ветру зонт не особенно спасал, рвался из рук в полет, выворачивая суставы спиц. Вода хлестала по ногам, и брюки ниже колена моментально вымокли и облепили голени. Юра попытался укрыться от ветра за «Москвичом», но так было плохо видно начавших уже спускаться по трапу пассажиров, поэтому пришлось терпеть мокроть и ветродуй.

Быстро темнело. «Москвич» светил фарами, но это плохо помогало Юре. Он вглядывался в лица пассажиров и ждал, когда появится Виктор. Юра не сомневался, что узнает старого приятеля, но не сомневался также и в том, что Виктор внутренне изменился, не мог не измениться за те полгода или чуть больше, которые они не виделись. Безобразие, которое учинил Виктор на их с Юлькой свадьбе, по прошествии времени уже не казалось непростительным и выглядело не более чем мальчишеской выходкой, Юра повзрослел с тех пор и полагал, что и Виктор тоже. Юра, пожалуй, рад был бы увидеть Виктора. Он, как и Юлька, иногда всерьез тяготился тем тесным кругом людей, с которыми ему приходилось ежедневно общаться. «Одни и те же физиономии каждый день!» – готов он был восклицать вслед за Юлькой, но только в этом теперь они оставались единомышленниками – Юлька бунтовала, иногда совсем по-девчоночьи, упрямо, бестолково и непоследовательно.

…Конечно же, Виктор Южин не мог неузнаваемо измениться за полгода. Он и не изменился: все то же лицо с резкими чертами врубелевского Демона, та же насмешка под ресницами и в уголках слегка перекошенной улыбки… Нет, не совсем та же, а… Не совсем та же, а уверенная, потяжелевшая, жесткая – жестяная. Такая, будто смертный грех гордыни отныне возведен в добродетель, а клятвопреступление… «Клятвопреступление» – это не более чем название туалетной воды или шоколада-ассорти в элегантной коробке. Но дождливым вечером, в сумраке еще и не такое могло привидеться.

Формальные приветствия не понадобились, объятие было крепким и вполне дружеским.

– Солнечная Африка, черт побери! – весело воскликнул Виктор, стряхивая воду с волос и погружаясь в угарное бензиновое нутро «Москвича». – Это не здесь Африка, это в Москве сейчас Африка, солнце палит, тридцать градусов и много загорелых девушек, разомлевших в мечтах о любви. Правда, бананов почти нет, а кокосов и вовсе не видывали. А здесь? Бананы-то есть?

– Сколько хочешь! – ответил Юра с гордостью аборигена. – Как у нас картошки или хлеба, круглого, черного, по тринадцать копеек.

– Ага! Слышу в голосе голодную тоску, – поставил диагноз Виктор. – Так ведь я же не дикий, привез хлебушка на поклев.

– Ммм… – простонал молоденький шофер Андрюша. – Хлебушек! Черный, подовый! Наслажденье! Между прочим, картошка тут тоже… Сволочь, а не картошка, вроде бананов…

– Ну, извини, друг, картошки мешок притащить не догадался. Между прочим, почему мы так лихо рулим мимо аэровокзала? Оно, конечно, дипломатическая неприкосновенность, досмотру не подлежим, но отметиться-то следует? Или здесь как в деревне у бабушки?

– Как у бабушки, – подтвердил Юра, – никаких тебе таможенных формальностей, досмотров. И для обычных пассажиров тоже, представь себе. Гостеприимство прямо первобытное. Или лень.

– Чудеса! Хотя что удивительного? Они, надо думать, полагаются на своих зарубежных коллег. В Москве, скажем, простых смертных таможенники качественно шмонают.

Только по одной этой причине стоило становиться дипломатом. А почему летное поле темное? Как самолеты-то садятся? Так и навернуться можно, – заметил Виктор.

– Кабель повредили. Будут чинить, – коротко ответил Юра. Он не стал вдаваться в подробности и объяснять, что наш стратегический разведчик на днях промахнулся, пропустил полосу, сел где не положено, взрыл поле и измочалил кабель. Хорошо, сам не покалечился вдребезги. И теперь нашим придется оплачивать убытки и, наверное, ремонт всего аэропорта, довольно убогого, чтобы ублажить гвинейцев, которые, с целью вытянуть побольше, намекают на то, что хватит бы уже нашим использовать аэропорт как дом родной, пора и честь знать.

Это были неприятности не то чтобы рядовые, но вполне решаемые, далеко не катастрофичные. Даже летчику не слишком попало за ошибку, и его оставили при должности. Потому что непросто найти летчиков подобной квалификации, да еще таких, которые согласились бы летать на самолете, под которым на аэродроме очень быстро перестает расти трава. А это верный признак того, что летчик вскоре будет разочаровывать дам, а то и вовсе перестанет испытывать к ним интерес и, вполне вероятно, увлечется крепким спиртным, потому что лучше сдохнуть от водки, чем от последствий облучения.

…«Москвич» катил по мокрому шоссе, немного вихляясь на скользкой поверхности дороги, и свет фар едва справлялся со сплошным дождем. Черные взлохмаченные швабры пальм размазывали темно-серое небесное месиво, и Виктор, любовавшийся ненастьем, спросил, наконец, о том, о чем собирался спросить:

– Как… Юля?

Вопрос прозвучал без обычной для него насмешки или иронии. Прозвучал с хрипловатой интимностью, со сдержанной тоской, наполовину алчной, наполовину боязливой. Юра, впрочем, ничего такого не заметил, это гораздо позднее он стал бдителен, словно самая чуткая антенна. Теперь же лишь порадовался серьезности тона, расценив его как уважительный.

– Немного скучает, – ответил он и неимоверно обрадовал Виктора, многое прочитавшего в кратком, скупом Юрином ответе. Случилось то, на что он надеялся: балованная московская барышня затосковала и мечется, и, значит, он не зря оттягивал приезд, рассчитывая на то, что почва для осуществления его намерений будет подготовлена и без его участия.

Разведчики летали непременно парами и, в отличие от брюхатых транспортников, были стройны, узки, длинны. Лопасти четырех (по два на каждом крыле) двигателей вращались в разные стороны, разгоняя сплошной дождь, разбивая водяные потоки на капли, капли – на брызги, брызги, должно быть, – на молекулы. Издали да сквозь дождь – зрелище фантастическое, инопланетное. Все оттенки серебра и странная гармония пересекающихся форм.

Юра однажды, хотя таланта и не имел никакого, попытался нарисовать на тетрадном листке эту холодную феерию. Листок потерялся, но Юра не жалел: все равно ничего толком не получилось, лишь намечено было слабым контуром длинное тело самолета, разлетающаяся от винтов вода и тяжелая подвеска под фюзеляжем, которая портила общее впечатление стрекозиной элегантности. Подвеской этой была радиолокационная станция – яйцеобразная штука, конгломерат сложных приборов, заключенный в обтекаемую оболочку.

Подвесная станция, названная в конструкторском бюро Туполева «Триумф-1», была головной болью американцев и являлась предметом их шпионского вожделения. Стратегические разведчики летали от Гаваны до Конакри, через всю Атлантику, и с помощью «Триумфа» обнаруживали американские военно-морские базы и корабли в море сразу на огромной территории, охватывающей чуть ли не миллионы квадратных километров. Автоматика сортировала по важности и отображала разведанные объекты на карте, а карта транслировалась прямиком на наши военные корабли, подводные лодки и береговые ракетные базы. Таким образом автоматически задавалась цель, военные объекты предполагаемого противника становились потенциальной мишенью. А кому же понравится быть мишенью?

С недавних пор Юра тоже ощущал себя потенциальной мишенью. Откуда взялось это тревожное ощущение, понять он не мог. Будто все африканские тучи собрались над его головой и копили молнии. Юра пытался анализировать, уцепить за хвост предчувствие, но оно не давалось, выскальзывало юркой змейкой и скрывалось в путаной и суетливой поросли ежедневных очевидностей. Ничего, казалось бы, не изменилось, все шло, как и шло, своим чередом. Начальство то хвалило и жало руку, то деликатно хмурилось и мягко журило молодого дипломата, дождь лил по-прежнему, и, если судить по разговорам опытных людей, лить ему оставалось еще с месяц. Примелькавшиеся лица стали раздражать, пожалуй, меньше, поскольку Юра, и сам не заметив как, научился их не видеть. То есть не то чтобы не видеть, но отрешаться при встрече, реагируя лишь условно-рефлекторно. Последнее означало, вероятно, что его место в общественной головоломке определилось, и он, совсем как деревянная сложновырезанная деталька, приткнулся уголок к уголку, изгиб к изгибу, сторона к стороне, вписался в полотно и замер в предначертанных границах.