Первая красотка в городе - Чарльз Буковски

– Вы знали Богарта?

– Ах, так, немножко.

– А как насчет Гарбо?

– Ну разумеется, не будьте глупенькими.

– А как насчет Гейбла?

– Шапочное знакомство.

– Кэгни?

– Кэгни я не знал. Видите ли, большинство тех, кого вы назвали, – из разных эпох. Иногда я убежден, что некоторым из более поздних Звезд в самом деле очень не нравится, что я заработал большую часть моих денег еще до того, как в гонорары стали так глубоко вгрызаться налоги. Но они забывают, что в смысле заработка я никогда не получал их раздутых гонораров. Которые они теперь учатся защищать при помощи своих экспертов по налогам – те показывают им, как эти налоги обойти, реинвестициями и прочим. В любом случае, на приемах и так далее разные эмоции вспыхивают. Они думают, что я богат; я думаю, что богаты они. Нас всех слишком волнуют деньги, слава и власть. У меня же осталось лишь на то, чтобы удобно жить, пока не умру.

– Мы о тебе много читали, Рамон, – сказал Линкольн. – Один журналист, нет, два журналиста утверждают, что ты всегда держишь наличкой 5 штук в доме. Как бы на карманные расходы. И по-настоящему ни банкам, ни всей банковской системе не доверяешь.

– Не знаю, с чего вы это взяли. Это неправда.

– ЭКРАН, – ответил Линкольн, – сентябрьский номер за 1968; ЗВЕЗДЫ ГОЛЛИВУДА, СТАРЫЕ И НОВЫЕ, январский номер, 1969. У нас эти журналы в машине сейчас.

– Это неправда. Единственные деньги, что я держу в доме, – у меня в бумажнике, и это всё. 20-30 долларов.

– Давай поглядим.

– Пожалуйста.

Рамон извлек бумажник. Там лежала одна двадцатка и три бумажки по доллару.

Линкольн выхватил его:

– Я забираю!

– Что с вами такое, Линкольн? Если вам нужны деньги, берите. Только бумажник отдайте. Там внутри мои вещи – права, всякие необходимые мелочи.

– Пошел на хуй!

– Что?

– Я сказал “ПОШЕЛ НА ХУЙ”!

– Послушайте, я вынужден попросить вас, мальчики, покинуть этот дом. Вы становитесь буйными!

– Вино есть еще?

– Да, да, есть и еще! Можете все забирать – десять или двенадцать бутылок лучших французских вин. Пожалуйста, забирайте и уходите! Умоляю вас!

– За свои 5 штук ссышь?

– Я искренне вам говорю: здесь нет никаких спрятанных пяти тысяч. Говорю вам искренне от самого сердца – здесь нет никаких 5 тысяч!

– Ах ты хуесос лживый!

– Почему обязательно так грубить?

– Хуесос! ХУЕСОС!

– Я предложил вам свое гостеприимство, свою доброту. А вы звереете и становитесь очень недобрыми.

– Это что – жрачка, что ты нам на тарелке вынес? И ты это называешь едой?

– Чем она вас не устроила?

– ЭТО ЕДА ПЕДИКОВ!

– Я не понимаю?

– Маленькие маринованные оливки… яйца фаршированные. Мужчины такую срань не едят!

– Но вы же съели.

– Так ты еще пререкаться, ХУЕСОС?

Линкольн вскочил с оттоманки, шагнул к Рамону в кресле, съездил ему по лицу, жестко, всей ладонью. 3 раза. У Линкольна были большие руки.

Рамон уронил голову, заплакал.

– Простите. Я только пытался сделать все, что могу.

Линкольн взглянул на брата:

– Видишь? Ебаный хлюздя! РЕВЕТ КАК МАЛЕНЬКИЙ! НУ, Я ЕМУ СЕЙЧАС ПОРЕВУ! Я ЕМУ СЕЙЧАС ТАК ПОРЕВУ, ЕСЛИ ОН 5 ШТУК СВОИ НЕ ВЫХАРКАЕТ!

Линкольн взял бутылку, крепко к ней приложился.

– Пей, – сказал он Эндрю. – Нам еще работа предстоит.

Эндрю тоже крепко приложился к своей бутылке.

Затем, пока Рамон плакал, они оба сидели и пили вино, поглядывая друг на друга и размышляя.

– Знаешь, что я сделаю? – спросил Линкольн у брата.

– Что?

– Я заставлю его у меня отсосать!

– Зачем?

– Зачем? Да просто смеху ради, вот зачем!

Линкольн отхлебнул еще, подошел к Рамону, поднял за подбородок его голову:

– Эй, уёбище…

– Что? О пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ!

– Ты у меня хуй сосать будешь, ХУЕСОС!

– О нет, прошу вас!

– Мы знаем, что ты гомик! Готовься, уёбок!

– НЕТ! ПРОШУ ВАС! ПРОШУ!

Линкольн пробежался пальцами по своей ширинке.

– ОТКРЫВАЙ РОТ!

– О нет, пожалуйста!

На этот раз Линкольн ударил Рамона сжатым кулаком.

– Я люблю тебя, Рамон: Соси!

Рамон открыл рот. Линкольн всунул кончик своего члена ему между губ.

– Укусишь меня, уёбище, – и я тебя УБЬЮ!

Рамон, плача, начал сосать.

Линкольн шлепнул его по лбу.

– ЖИВЕЙ давай! Больше жизни!

Рамон задвигал челюстями быстрее, пустил в ход язык. Затем, чувствуя, что сейчас кончит, Линкольн схватил Рамона за волосы на затылке и вогнал его до самого основания. Рамон подавился, задохнулся. Линкольн оставил его во рту, пока он не опустел.

– Так! Теперь отсоси у моего брата!

Эндрю сказал:

– Линк, да я лучше не буду.

– Зассал?

– Нет, не в этом дело.

– Кишка тонка?

– Нет, нет…

– Хлебни-ка еще.

Эндрю хлебнул. Чуть-чуть подумал.

– Ладно, пусть пососет.

– ЗАСТАВЬ ЕГО!

Эндрю встал, расстегнул ширинку.

– Готовься сосать, уёбок.

Рамон сидел и плакал.

– Подними ему голову. Так ему по-настоящему нравится.

Эндрю поднял голову Рамона.

– Мне не хочется тебя бить, старик. Открой рот. Это недолго.

Рамон раздвинул губы.

– Во, – сказал Линкольн. – Видишь, сосет. И никакой суеты.

Рамон задергал головой энергичнее, пустил в ход язык, и Эндрю кончил.

Рамон выплюнул все на ковер.

– Сволочь! – сказал Линкольн. – Ты должен был это проглотить!

Он подошел и дал Рамону пощечину – тот уже перестал плакать и, похоже, пребывал в каком-то трансе.

Братья опять уселись, допили вино из бутылок. Нашли в кухне еще. Вынесли в гостиную, раскупорили и приложились снова.

Рамон Васкес уже напоминал восковую фигуру покойной Звезды в Голливудском Музее.

– Получим свои 5 штук и отвалим, – сказал Линкольн.

– Он же говорит, что их тут нету, – сказал Эндрю.

– Педики – прирожденные вруны. Я их из него вытрясу. Ты сиди и винцо себе пей.

А я этим гондоном займусь.

Линкольн поднял Рамона, перевалил себе через плечо и отнес в спальню.

Эндрю остался сидеть и пить вино. Из спальни доносились какие-то разговоры и крики. Тут он увидел телефон. Набрал нью-йорскский номер, за рамонов счет. Там жила его бикса. Она свалила из Канзас-Сити за лучшей жизнью. Но до сих пор писала ему письма. Длинные. Жизнь пока не улучшалась.

– Кто?

– Эндрю.

– О, Эндрю, что-нибудь случилось?

– Ты спала?

– Собиралась ложиться.

– Одна?

– Ну конечно же.

– Так вот, ничего не случилось. Этот парень меня в кино протащит. Говорит, у меня лицо утонченное.

– Ох, это же чудесно, Эндрю! У тебя прекрасное лицо, и я тебя люблю, сам знаешь.

– Конечно. Как у тебя там, киска?

– Не очень, Энди. Нью-Йорк – холодный город. Все только в трусики норовят залезть, им одного подавай. Я официанткой работаю, сущий ад, но думаю, что получу роль во внебродвейской пьесе.

– Чё за пьеса?

– Ох, не знаю. Какие-то розовые слюни. Один черномазый написал.

– Не доверяй ты этим черномазым, крошка.

– Я и не доверяю. Это просто опыта набраться. И у них какая-то известная актриса за бесплатно играть будет.

– Это-то ладно. Но черномазым не доверяй!

– Я ж не набитая дура, Энди. Я никому не верю. Просто опыта набраться.

– Кто черномазый?

– Фиг его знает. Какой-то драматург. Просто сидит все время, траву курит и рассуждает о революции. Революция сейчас – самое то. Приходится следовать моде, пока ее не сдует.

– Этот драматург – он к тебе не шьется?

– Не будь таким дураком, Эндрю. Я к нему хорошо отношусь, но он же всего-навсего язычник, зверь… А я так устала столики обслуживать. Все эти умники – за задницу щиплют только потому, что четвертак на чай оставили. Ад сплошной.

– Я о тебе постоянно думаю, крошка.

– А я – о тебе, красавчик, старина Энди-Большая Елда. И я люблю тебя.

– Ты иногда смешно говоришь, смешно и по-настоящему, вот поэтому я тебя и люблю, малышка.

– Эй! Что там у вас за ВОПЛИ?

– Это шутка, малышка. Тут у нас в Беверли-Хиллз большая пьянка. Знаешь же этих актеров.

– Орут так, будто убивают кого.

– Не волнуйся, крошка. Это просто шутка. Все ужрались. Кто-то роль репетирует.

Я тебя люблю. Скоро позвоню опять или напишу.

– Пожалуйста, Эндрю, я люблю тебя.

– Спокойной ночи, лапусик.

– Спокойной ночи, Эндрю.

Эндрю повесил трубку и направился к спальне. Вошел туда. Рамон распластался на большой двуспальной кровати. Он был весь в крови. Все простыни были в крови.

Линкольн держал в руке хозяйскую трость. Ту самую, знаменитую трость, которой Великий Любовник пользовался в кино. Вся она тоже была в крови.

– Сукин сын не хочет раскалываться, – сказал Линкольн. – Принеси мне еще бутылку вина.