Витязь. Владимир Храбрый - Владимир Афиногенов

Зная о честности битакчи, Музаффар был удивлен, когда увидел, как два тургауда выволокли из дворца окровавленного человека. Кто-то рядом шепнул: «Обычай нарушил». Человек зло сверкал одним глазом (другой совсем заплыл), не давался дюжим тургаудам, трещала одежда на плечах и спине, а когда его бросили на повозку, плюнул на дворцовую площадь. Гремя деревянными колесами по камням, повозка скрылась в направлении ханской темницы.

В толпе любопытных, окружающих в дни приема дворец, послышались голоса:

- Повезли секир-башка делать. А туда же - не дается, вон вся морда в крови. Посмотри, чем он плюнул, не зубом ли?..

- А кто такой?

- Из рязан посольских.

- Сколько учили - не выучили, ишь как оком сверлил!

- И-и-ро-ды! - на звенящей ноте, с отчаянием и болью по-русски крикнула какая-то женщина, и крик её оборвался сразу.

Через некоторое время из дворца важно выступили рязанские послы; наряженные, во главе с дородным, в богатом кафтане Епифаном Кореевым, улыбающимся, довольным переговорами.

- Ну, пора, Каракеш. Да делай все так, как говорил Дарнаба. А то не один зуб, а все выплюнешь.

Каракеш зло глянул на купца и дал знак рукой своей свите остановиться.

…Мертвая голова Булата привела Мамая в бешенство, и если бы не заступничество битакчи, лежать бы Каракешу со сломанными шейными позвонками… Почему сам свершил над тысячником суд?! Почему не привез его, связанного по рукам и ногам?..

И тут из-за колонны вышла Акку. Да, шаман Каракеш, этой красавице ты должен молиться перед жерственником бога Хорса с утра до вечера. Поистине: какое великое чудо вывез ты, Каракеш, из Пермской земли. Что там - Золотая Баба… Прикажи Мамай, так из его золота на монетном дворе отлили бы десять таких баб.

Дрогнуло сердце Мамая… Заныло сладко в груди. И как это делал Батый, он взял в руки двухструнную домбру-хур и, закрыв глаза, покачиваясь на троне, запел о любви…

Старый, а нашел слова - совсем неплохие слова о любви вырвались из его осипшего горла!

Отложил домбру, открыл глаза, обвел собравшихся в дворцовой юрте взглядом и сказал, обращаясь к бывшему шаману:

- Каракеш, я знал твоего отца, служителя неба и искусного табиба[66]. Я узнал, что ты тоже служишь небу, но второе дело - исцелять людей - тебе не дано. Зато ты умеешь убивать, - Мамай презрительно кивнул на голову своего бывшего тысячника. - Ты угодил мне, - он перевел взгляд на Акку, - и теперь выбирай: бубен или меч. Я могу назначить тебя главным шаманом Орды, а могу дать в подчинение, как когда-то дал ему, - снова кивок в сторону головы Булата, - тысячу своих воинов…

Каракеш посмотрел на Мамая, а потом через откинутый полог юрты сквозь сетчатое окошко дворца на римско-католический костел и рядом строящийся магометанский минарет: «Вскоре шаманству придет конец… И хан Узбек, ставший магометанином, положил начало этого конца».

- Я выбираю меч, - сказал Каракеш. - И с тысячью славных воинов постараюсь исправить ошибку этого неудачника, великий каан! - Каракеш носком сапога слегка дотронулся до головы.

Мамай криво усмехнулся: хвастовство покоробило, но польстило выспреннее обращение «великий каан», воскрешающее времена Батыева царствования.

Не зря было много заплачено Дарнабе, который научил Каракеша всему.

- Да будет так! - кивнул Мамай.

Не доверяя служанкам своих хатуней, которые могли отравить Акку, Мамай обратился к битакчи Батыру, чтобы тот прислал во дворец свою жену с невольницами. Зная нравы ханского дворца, Батыр настоял, чтобы Акку перевели в отдельные покои - тем самым он и свою жену уберегал от всех соблазнов…

- Фатима-хатунь, - обратился к жене битакчи Мамай и подал наполненный фряжским вином золотой кубок, отделанный жемчугом, - я вручаю тебе прелестный цветок, который должен расцвести в моем саду и затмить своей красотой все прочие. Помоги мне в этом… Теперь пригуби вина, а кубок оставь себе. Это знак моей милости, Фатима-хатунь. Я думаю, что ты будешь служить верой и правдой, как твой муж Батыр.

- Да, мой повелитель, - тихо произнесла Фатима, пряча в широкие шаровары подарок, краснея от волнения и благодарности за столь высокое доверие, оказанное ей, бывшей черной, рабочей жене десятника, почти невольнице, и вот волей судьбы вознесенной на такую высоту. - Я при ней не только будут твоими глазами и ушами, но и сердцем.

Мамай улыбнулся. Что ж, сердцем - можно… В те предмайские дни, которые проводил Мамай в покоях Акку, жизнь в Сарае, казалось, замирала. По велению битакчи наиболее шумные базары днем разгонялись, так как в это время «царь правосудный» отсыпался, а по ночам сторожа не смели более перекликаться между собой и бить в колотушки: дабы не мешать одетому в пышные одежды Мамаю в кругу Акку, Фатимы и многочисленных рабынь и мальчиков-невольников играть на двухструнном хуру и сочинять стихи.

На второй план отошла и политика. Уже не один день, а целую неделю ожидали у кованных медью ворот ханского дворца приема послы. Узнав о красавице Акку, тут же окрестили её Звездой Севера, Мамая же стали поругивать:

- Вот бабник, нашел время для утех.

- Околдовала она его. Как только увидел её «царь правосудный», так взял домбру и запел о любви. И хорошо запел!

- Седина в бороду, бес в ребро.

Вскоре среди державных посыльных появились люди, которые стали прислушиваться к разговорам, и языки пришлось прикусить.

Но неправы были те, кто думал, что о государственных делах Мамай напрочь забыл, убаюканный своими любовными стихами и усыпленный лучистыми взорами юной девушки. Рано поутру на исходе месяца сафара он вызвал битакчи Батыра и сказал ему такие слова:

- Батыр, твоя жена Фатима стала родной сестрой моей несравненной Акку. Но это дело женское… Ты же мужчина, и посылаю тебя за войском. Отправляйся в Кавказские горы с отрядом воинов и напомни князьям: аланским, кабардинским, грузинским - моим улусникам - об их воинской повинности Орде: один боец с девяти дворов… Дзе! - Мамай энергично взмахнул рукой и рубанул ею, словно саблей. - Скоро я введу помимо дани и у русских такую повинность. Даже великий Батый не помышлял об этом: боялся всенародного русского гнева. Всенародного, сын мой… - «великий каан» поднял кверху указательный палец, с которого он снял драгоценные камни, коими унизывал себя перед тем, как идти в покои Звезды Севера. - Но, сев на московский трон, я все-таки заставлю сражаться русских в своем войске за интересы Золотой Орды. Моя мечта станет явью! Мне нужно много войска. Иди!

- Иду! - Батыр поцеловал след от зеленого замшевого сапога Мамая.

Среди мальчиков-невольников во дворце выделялся русский по имени Андрейка. Было ему лет тринадцать-четырнадцать, русоволосый, с большими серыми задумчивыми глазами.

…Когда Фатима по обыкновению села возле водомета рядом с Акку, приготовившись слушать очередную песню Мамая, мальчик взял кисть и на широкой доске стал рисовать. Мамай в этот раз пел о красных степных маках, к которым приходят белые кони. Кони вдыхают аромат цветов, пьянеют от запаха, бьют копытами о землю и мчатся навстречу восходящему солнцу. Озаренные лучами, кони становятся такими же красными, как и степные маки: красные гривы окутывают их головы - кони уже совсем близко от солнца, его свет поглощает их, и они исчезают. И так же доверчивые люди, опьяненные жизнью, падают потом в никуда…

Так пел Мамай, а мальчик под впечатлением от его песни рисовал на фоне красных лучей солнца два женских лица, похожих на лица Акку и Фатимы. Отложив домбру, Мамай увидел этот рисунок и велел досыта накормить русского мальчика, а на другой день приказал нарисовать его, Мамая, великого каана сорока народов.

Андрейка не удивился; он знал, что Мамай втайне исповедует других богов, а не магометанство, в котором изображать человека запрещено. Мальчик нарисовал Мамая сидящим на троне, с лицом брюзгливо-одутловатым, с узкими щелками вместо глаз и огромной золотой серьгой в правом ухе, которая, казалось, тянула книзу его черную голову…

Мамай посмеялся над своим портретом - он ему явно понравился, и велел подарить Андрейке стеганый, на шелковой подкладке халат, а рисунок сжечь, чтобы не раздражать истинных почитателей Аллаха…

С Акку .мальчик сдружился. Он любил смотреть на неё, когда она спала, разметавшись во сне, через прозрачные разноцветные ткани, спадающие с потолка на полог её ложа. Щеки девушки алели румянцем, груди трепетно вздымались, уже налившись за время гаремной жизни.

Фатима было усмотрела в любопытстве мальчика грех, но, увидев однажды его глаза, взгляд которых блуждал где-то там, куда недоступно проникнуть взору простого человека, успокоилась. Это был взгляд художника, покоренного изяществом и красотой женского тела, лица и волос. И сердце Фатимы, немало испытавшей за время походной жизни и натерпевшейся от незаслуженных упреков злого десятника, сжималось от гордости за Акку и нежности к русскому мальчику-сироте…