Витязь. Владимир Храбрый - Владимир Афиногенов

Музаффар, дослушав эту историю из уст купца, наконец-то вырвал свой широкий рукав из его пальцев. Вихри мыслей пронеслись в его голове, ища выход из, казалось бы, безнадежного положения. Эх, сколько же таких безнадежных положений было в его скитальческой, богатой событиями жизни!.. Да ничего, голова пока на плечах. И торговое дело процветает… Надо бежать домой, надо посоветоваться с женой: ум хорошо, а два лучше…

Зухра, выслушав, спросила:

- Это случилось на рассвете в Светлое Христово Воскресение?.. Музаффар, дорогой, а не потаенная ли Акку христианка?.. Надо великому донести, что Акку всего лишь христосовалась с русским мальчиком. Всего лишь… Я знаю, ты сейчас с владыкой Иваном в тайном союзе, чтобы вызволить русского посла из ямы…

Меняла-перс пощупал под кафтаном веревочную лестницу, сплетенную одним ремесленником. «Вот чертова баба! Да разве от неё что-нибудь скроешь?!» - восхитившись умом своей жены, он даже улыбнулся. А Зухра, перейдя на шепот, быстро продолжала:

- Беги к владыке, и пусть он просит у Мамая приема… Только так можно спасти Акку и русского мальчика. Беги скорее, Музаффар, я полюбила это безвинное дитя - Звезду Севера.

- Признаться, Зухра-джан, и я полюбил её. Если бы были у нас свои дети! - Музаффар прослезился и поцеловал жену в щеку.

Но владыка Иван, как ни пытался, не смог в этот день попасть на прием к Мамаю, тот поспешно, сев на своего лучшего коня, с сотней тургаудов и воинов из конной гвардии ускакал из дворца невесть куда.

Как только багровое солнце, похожее на кровавый глаз, коснулось краешком ровной степи, Акку с камнями в мешке бросили в сердитые волны Итиля…

А ночью, когда небо залучилось жемчужинами звезд, в яму, где сидели Стырь и Андрейка, упала веревочная лестница. «О чудо! - подумал Игнатий. - Не воскресший ли Христос спустил её прямо с небес, куда Он вчера вознесся…» Но раздумывать было некогда…

Когда вылезли наружу, человек с закутанным черным платком лицом, не сказав ни слова, будто немой, повел их за собой.

Было темно. Лишь у ханского дворца полукружьем горели костры.

За Мау-курганом выли волки…

Мамай гнал коня во весь опор. Он далеко вырвался вперед на своем мощном легконогом скакуне. Тургауды, рассыпавшись, изо всех сил пытались догнать своего каана, что-то кричали, гукали, из-под конских копыт летели степной мох и полынь.

Сильный встречный ветер потихоньку охлаждал вскипевшую было при известии об измене Акку кровь. Великого чуть не хватил удар, так же как тридцать шесть лет назад, когда хан Джанибек посчитал молодого сотника Мамая во время штурма генуэзской крепости виновником гибели своей любимой жены Абике…

Вначале Мамай не поверил - так все это было неправдоподобно и неестественно: он, покоритель многих царств и народов, долин и гор, и вдруг какой-то мальчишка, русский щенок, рисующий красками… Но потом страшная ревность заполонила его сердце…

«Это расплата за слабость, - думал Мамай. - Любви захотел, старый дурак. Песни пел, стихи сочинял…»

Он оглянулся и попридержал коня. Тургауды скакали теперь, выгнувшись луком. По бокам, там, где должна крепиться тетива, наян[68] Челубей и постельничий Ташман летели на одинаковых вороных конях, пригнувшись к седлу, так что длинные перья дроф на кожаных шлемах почти касались грив.

Позади всех трусил на мышастой кобыле Дарнаба. Его кобыла упрямо воротила голову в сторону.

Ташман и Челубей осадили возле каана своих коней и преданно заглянули ему в глаза. Великий скривил рот и отвернулся.

Дальше двинулись шагом.

Челубей, ехавший справа от Мамая, возвышался на коне, как гора. В плечах широк, руки, обнаженные по локоть, перевиты толстыми жилами: ими он мог разорвать бычьи продубленные кожи. Лицо Челубея было будто вытесано из камня: низкий, в морщинах лоб, глубоко посаженные хищные глаза, черные усы, свисающие до подбородка. (Это ему, силачу Челубею, придется встретиться в поединке на Куликовом поле с чернецом монастыря Святой Троицы Пересветом и быть убиту…)

Он смотрел на степь орлиным взором богатура, которому нет равных по мощи и ловкости, и жадно вдыхал запах шерсти и пота кочующей овечьей отары, неожиданно преградившей путь. Пастухи, узнав Мамая, сшибли со своих голов малахаи и ткнулись лицами в пыль, цепенея от страха. Ташман хотел было отхлестать их плетью и разогнать отару, но великий милосердно поднял руку: «Не трогать!»

Отара прошла. Дарнаба громко чихнул, обругал пастухов по-итальянски, отчего Мамай, зло взглянув на щуплого иностранца, поворотил своего коня к Итилю. Дарнаба понял, что снова допустил оплошность, забыв, что Мамай знает их язык, и опять подумал о неизвестном сопернике, который оттирает его от ханского уха.

Проехали мимо Мау-кургана - холма печали. Великий приказал остановиться возле слепооких каменных баб на высоком отвесном берегу могучей реки.

Солнце поднялось в зенит. От полынных кустов не было тени, и каменные бабы стояли в знойном мареве, тоже не отбрасывая тени. Трещали кузнечики, свистели сурки, вытянувшись на задних лапах; в синем небе клекотали орлы, носясь над землей кругами на распластанных крыльях.

Мамай поднял голову и проследил за полетом - вот кому не страшны никакие противники. Почему-то великому вспомнились птицы на просторах некогда виденных им Черного и Каспийского морей: как птицы охотятся друг за другом… Как люди… Чайка, например, безбоязненно охотится за тупиком, который может даже плавать под водой, держа в клюве рыбу. Но стоит ему вынырнуть, как чайка рвет добычу. Чайку преследует поморник, в отличие от чайки, он - черная птица; поморник может на лету схватиться с чайкой и убить её. А всем морским птицам на особицу - фрегат. Он живет и умирает в небе, он ест, охотится, спит тоже в небе; небо - его стихия. Если он играет с морем, то делает это на грани смерти, ибо соприкосновение с водой для фрегата губительно, так как на крыльях у него нет смазки… Но фрегат, рискуя жизнью, падает вниз и выхватывает из волн рыбу. Также бесстрашно он вырывает себе пропитание из клювов других птиц.

Постельничий Ташман протянул Мамаю шест вроде зонта, наверху которого были натянуты бараньи шкуры. Великий показал рукой на каменных баб, и тургауды кинулись там устанавливать шест, а под ним обыкновенное конское седло. По-походному.

Неподалеку поставили железную треногу, на неё водрузили чугунный казан. Развели костер, нарезали кусками баранину и положили в казан.

Мамай уселся в седло, крепко прижавшись спиной к плоским, без сосков грудям каменной бабы. Дал знак рукой, чтобы все, кроме поваров, удалились.

Перед ним расстилались необъятные воды Итиля, вода катилась широкой лавиной на юг, к Каспийскому морю, лишь замедляясь в хаджи-тарханских камышовых плавнях, она разливалась на сотни верст окрест. Глаза Мамая остановились неподалеку от песчаного морского берега, за которым кочевали кибитки хана Синей Орды Тохтамыша, одного из сильных потомков Потрясателя Вселенной. «Сильных, - усмехнулся Мамай. - Посмотрел бы я на его силу, не поддержи его Тамерлан!..» При мысли о Тамерлане, которого звали еще Тимуром-Железным Хромцом, у Мамая дрогнула левая бровь: о жестокости Железного Хромца ходили легенды, наводившие страх и ужас…

Судя по тому, как он долго и неуверенно добывал себе трон в Синей Орде, Тохтамыш был вояка некрепкий. Тимур, сделав его своей правой рукой, был им не особенно доволен. «А не пойти ли мне вначале на Тохтамыша и прибрать его людей и золото?! А потом уж двинуться на Русь… Но зачем мне люди?! Их у меня тьма. А золота и того больше. Захочу - найму еще фрягов, да и на подходе уже войско с Кавказа… В Синей Орде казна пуста, как шаманский бубен… и если пойти на Тохтамыша сейчас, это значит, война с Железным Хромцом… Этого делать нельзя. Вот когда сяду на Москве да заставлю воевать в своем войске русских, тогда поглядим - кто сильнее? Тогда попробуем на зуб, из какого железа он сделан!»

Но Мамаю казалось: чего-то недостает в его рассуждениях, что-то главное ускользает, не дается в руки. Что?!

Он еще крепче прижался лопатками к каменной бабе и закрыл глаза.

Неожиданно прозвучал гонг, призывающий воинов к принятию пищи. Мамай, обжигаясь, съел вареную баранину и снова взглянул на Итиль: под правым противоположным берегом плыли купеческие баржи. Отсюда, с высокого берега, они, под парусами, были похожи на стаю лебедей, вытянувшихся друг за другом. При этом сравнении Мамаю словно кольнули иглой в сердце! Акку - Белый Лебедь… «Салфат, Гурк, помогите!..»

Да, мир жесток, и кто забывает об этом - тут же наказывается муками и страданием. Доверчивость красит только детей, мужей она обрекает на осмеяние…

«Боги Салфат и Гурк, я взываю к вам!..» Мамай поднял голову к небу, и глаза его выхватили из кружившихся орлов одного. Вдруг круги птицы стали быстро сужаться, полет приобрел упругость и стремительность; хищник наметил жертву. Жажда охоты охватила Мамая, он теперь сам был тем орлом. Какая добыча ожидает хищника? Хорошо бы это был не грязный суслик или степной ушастый заяц, а волк или баран, ну пусть хоть рыжая лисица.