Наемники смерти - Антон Кравин

Потом, много позже, поднявшись и отряхнувшись, Марина идет в центр острова Могилевского. В самую Глубь. В сердце. И щупальца тумана, плети лозы, искажения и хамелеоны расступаются перед шестилетней девочкой.

Марина не помнит, как попала с острова обратно на берег водохранилища. Она не знает, что было с ней в центре острова. Она никогда этого не вспомнит. В Глуби нет времени и нет пространства.

На берегу ее подобрали военные и ученые. Сначала они были добрыми, потом стали злыми.

Марине десять лет.

Барьер – стена с колючей проволокой по верху, на пропускном – солдаты.

«Документы на ребенка», – говорит солдат сопровождающему Марину. Тот подает свидетельство о рождении и справку. Марина стоит рядом и смотрит на спутника снизу вверх – это Лев Иванович, заведующий лабораторией. Марина ненавидит его. За все, что он делал. За иголки в венах, за капельницы, после которых она билась в припадках, за дыхание Глуби на своей коже, за белых крыс – подруг Марины по несчастью, за крыс с шестью лапами, за трехглазых мышей, за собак с коленками назад, лысых чупакабр, отвратительных лавр, за того хамелеона, с которым Марина хотела подружиться, – он напоминал плюшевого медведя, у него был добрый взгляд, а Лев Иванович вскрыл хамелеона и ввел Марине экстракт из его железы.

Раньше Марина не думала о своей ненависти.

Лаборатория – ее мир. Она никогда не покидала стен института. Она знала, что есть Москва и есть за Барьером другие страны. Она читала книжки, которые нянечка Алла приносила в комнату. В книгах рассказывали про детей, иногда – про любовь, про изобретения и зверей.

Здесь, у Барьера, дыхание Глуби почти не ощущалось, и Марина чувствовала себя лишенной глаз, ушей, кожи. Она будто ослепла. Нет бродящих в лесу хамелеонов, не проносится мимо стая вырвиглоток, жадных до крови. Не поджидают искажения, не накатывает – прозрением, откровением – Всплеск.

Обыденный мир, о котором Марина мечтала, сух и сер.

Алла осталась в лаборатории. С Мариной отправился только Лев Иванович, никаких проводников: Марина – секретный объект. Они двигались так быстро, как только могли, девочка помогала, предупреждала об искажениях и отгоняла зверье, хотя больше всего на свете хотела посмотреть, как лоза выпьет из мерзкого старика (ему наверняка за сорок) кровь.

«Документы в порядке, Лев Иванович. Эй, девочка! С освобождением тебя и удачи!»

Марина смотрит на солдата. Он смешной. Она была бы свободна в Секторе, но зачем ей Москва?! Глубь тянется за Мариной, Глубь не хочет ее отпускать. Слабый Всплеск докатывает до Барьера, Лев Иванович всегда их плохо переносил, и сейчас бледнеет, хватается за сердце, солдата рвет, а Марина стоит спокойно и ждет, когда им полегчает.

Всплеск стихает, и они с Львом Ивановичем выходят за ворота, садятся в автомобиль первый раз в Марининой сознательной жизни. Ей интересно и забавно… до того момента, пока Марина чувствует Сектор за спиной.

Когда связь рвется, Марина страшно кричит и бьется в припадке. Для нее это как антивсплеск, ужасное чувство. Будто нити, волокна, жилы, прочно соединенные с веществом ее мозга, вырываются из него вместе с памятью, вместе с ее личностью.

Марина теряет сознание. Когда очнется, она не будет помнить себя, не будет помнить лабораторию, забудет Аллу и Льва Ивановича. Забудет всё.

Марине одиннадцать. Она сидит на стуле перед директором детского дома, Зоя Сергеевна из-под стекол очков смотрит на Марину с сочувствием. Зоя Сергеевна похожа на добрую молодящуюся бабушку. «Почему ты ударила медсестру, Марина? Она не хотела тебе плохого, только взять кровь». Марина не может объяснить Зое Сергеевне, почему схватила поднос, огрела медсестру по голове, а потом царапалась, вырываясь из рук доктора Владислава Викторовича, милейшего дядьки. И укусила врача. И продолжала кричать, пока он ее не отпустил.

Марина никому не хочет зла, ей нравится здесь, она уже неделю живет в этом детском доме, успела подружиться с соседками по спальне. И все было хорошо, пока у нее не захотели взять кровь.

Даже когда доктор ее слушал и прикасался холодными жесткими пальцами, Марина терпела.

Она не знает, что ответить директору. Она твердит: «Я не знаю. Я не помню». Зоя Сергеевна говорит, что с Мариной будет работать психолог.

Он тоже мужчина, но он не трогает Марину, и она готова с ним общаться.

Марине пятнадцать. Она проснулась от кошмара, но не может вспомнить, что ее напугало. Только сердце колотится. Она комкает пропитанную потом простыню, сжимает зубы, чтобы не разбудить соседок по спальне. Ей кажется, что небо за окном изменило цвет, налилось сиянием, подобным северному. Когда-то Марина видела такое, рисовала, и психолог говорил: это – воспоминания. Марина же была в Дубне, когда все случилось! Ее родители погибли при первом Всплеске.

Марина дает себе слово, что станет ученым и все поймет.

Марине восемнадцать лет. Она разговаривает с Тарасом Петровичем. Астрахан листает какие-то документы, поднимает на нее взгляд: «Марина, ты сирота?» Она – сирота, она росла в детском доме, как и множество ее ровесников, потерявших родителей, когда возник Сектор. Государственная программа поддержки, компенсация – материальная, жилье в любом регионе. Марина вернулась в Москву. «Ты из Москвы?» – уточняет Тарас Петрович. Нет, она не из самой бывшей столицы, она из Дубны, девушка не помнит этого, но ей говорили.

Тарас Петрович снова утыкается в документы, а она не знает, куда себя деть. Вопросы ей неприятны – она совсем не помнит себя до десяти лет, шок от потери родителей.

Где она жила раньше, до детского дома? В другом интернате, так написано в личном деле, Марина много раз читала его. Почему ничего не осталось в памяти, почему десять лет из восемнадцати вычеркнуты из ее жизни? Психолог говорил, так бывает. Говорил, детская психика имеет свои причуды. Сейчас Марина полностью нормальна, и провалов в памяти больше не бывает.

Она – здоровая молодая девушка. Хотя у Марины есть странности: она не терпит физического контакта, и потому ее личная жизнь не заладилась. Она шарахается от мужчин, она даже ни с кем не целовалась – как только Марина чувствует прикосновение чужих рук, у нее начинается истерика.

Но жизни это почти не мешает. Она полноценна. Она почти счастлива.

Тарас Петрович насвистывает под нос, а она ждет.

«Поедешь со мной, – говорит Тарас Петрович, – ты, Мариночка, одарена от природы, богато одарена. Дадим тебе шанс сделать карьеру».

Марина верит ему. Астрахан, желчный, циничный Астрахан – никогда не приставал к ней, не делал ей ничего плохого. По лаборатории ходят слухи о его похождениях, судачат, что профессор глубоко одинок и несчастен, – жена его спилась и пошла по рукам, единственный сын, анархист и отщепенец, с отцом в постоянной ссоре.

Марине Александровне Завьяловой двадцать лет. Она – лаборант, работает с Тарасом Петровичем Астраханом. Учится на биофаке заочно…

– Марина? Да что с тобой? – голос врывается в воспоминания из реального мира.

Но ей не нужен сейчас реальный мир, пусть Данила уйдет, подожди, пожалуйста, не мешай вспоминать!

Она не понимает, что с ней происходит, ей страшно, и весь мир – Данила, Кондрат, Гена, Доцент – все уплывает. Марина сгибается, упершись лбом в пыльный пол. Ноет порезанная рука, пальцы скребут половицы, и вот, наконец, правда вламывается в ее сознание.

Марине Александровне Завьяловой двадцать пять лет. Она – кандидат наук…

Но тогда она не могла быть шестилетней двенадцать лет назад!

Каких наук? Каких же наук она кандидат?! Обман, это все просто один злой обман!

На самом деле Марине восемнадцать. Она не кандидат наук, не ученый, все это – ложь, наведенная галлюцинация, гипноз! Скорчившись на полу лаборатории, где она провела несколько лет с того дня, когда шестилетней вернулась из Глуби, Марина рыдает. Данила держит ее за плечи, требует объяснить, рассказать, но она не может. Мамино лицо стоит перед ее глазами.

* * *

Марина оттолкнула его. Данила поднялся, отряхнул руки от белой бетонной пыли, мелкой и вездесущей, переглянулся с Доцентом и Геной. Настороженный Кондрат дежурил у двери и не обращал внимания на бабскую истерику. Гена неуверенно пожал плечами:

– Мощно ее вштырило, бро. Не пойму только, с чего. Тетрадку какую-то увидела…

– А поймешь – сразу МАСу сообщишь? Молчи уж, Иуда. Доцент, а ты хоть что-то понимаешь?

Данила поднял с пола дневник и протянул Прянину. Тот смущенно улыбнулся:

– К моему великому сожалению, я – этнограф, никогда не имел дела ни с медициной, ни с биологией вне необходимых для выживания рамок. Школьная программа и немного сверх. Однако позволю себе заметить, мне кажется, что наша спутница была объектом какого-то эксперимента, проводившегося в стенах этого НИИ.

Момент кивнул: ага, похоже на то. Данила покосился на бывшего (или все-таки настоящего?) друга без доверия. Убивать Гену он больше не собирался, и тот об этом знал. Но доверия – полного и безграничного – между ними уже быть не могло. И еще Данила чувствовал Глубь. И Гена чувствовал. Близкое сердце Сектора искажало чувства, делало эмоции яркими, на грани истерики, заставляло людей нервничать и кидаться друг на друга.