Тайный брак - Уильям Коллинз

— Сидни, что с тобой? Сидни, будь благоразумнее! Ведь я знаю, в какую беду ты попал, мой голубчик! Конечно, дело — дрянь, но все же не из-за чего казнить себя! Проклятое дело, проклятая и женщина! Посылая меня к тебе, Клэра была права, как и всегда, клянусь честью! Я дал ей слово выпутать тебя из этой беды и сделаю это. Садись-ка на стул и выслушай меня, а я закурю сигару и сяду на кровать, вот мы и побеседуем с тобой как следует.

Пока он закуривал сигару, я стал рассматривать его с большим вниманием. Хоть он не изменился в манерах своих и обращение его напоминало прежнюю беззаботность и невозмутимое легкомыслие, однако я заметил, что в некотором отношении его внешность несколько изменилась. Черты лица обозначились резче: разгульная жизнь налагала уже на него свою печать; его прекрасное лицо пополнело, некоторая небрежность заметна была в его костюме, не видно уже было на нем блестящих и дорогих безделушек, до которых он был такой охотник. Ральф казался человеком зрелых лет.

— Ну, — сказал он, — рассказ мой должен начинаться с моего возвращения. Вот видишь ли, Сидни, по желанию госпожи ***.., ну, ты понимаешь, о ком я говорю. — Он говорил о своей последней любовнице. — Итак, по ее желанию и, кроме того, потому еще, что чужие края мне страшно надоели, я привез ее в Англию, и мы намерены мирно приютиться где-нибудь поближе к Бромптону. Дело в том, что эта женщина была моим спасением. Ты непременно должен познакомиться с ней, она совершенно отучила меня от игры… Я летел уже стремглав в эту адскую пропасть, когда она остановила меня, но, вероятно, тебе все это уже известно… Ведь это понятно… Таким образом, мы прибыли в Лондон вчера до обеда. Вечером я оставил ее в гостинице, а сам отправился в наш отель.

Тут я прежде всего узнал, что ты окончательно лишил меня оригинальной репутации повесы, обесславившего свою фамилию. Полно конфузиться, Сидни! Совсем не затем пришел я к тебе, чтобы насмехаться над тобой. Не обращай внимания на мои слова. Никогда еще в жизни не было для меня дела важнее этого.

Тут он остановился, чтобы стряхнуть пепел с сигары и удобнее расположиться на кровати.

— Не раз случалось со мной несчастье видеть неудовольствие отца моими поступками, но никогда еще я не видал его таким спокойным и, следовательно, таким гневным, и таким неумолимым в своем последнем решении, как во время нашего разговора о тебе в прошлую ночь. Я хорошо помню, с каким видом и каким тоном говорил он со мной, когда застал меня на месте преступления, то есть когда я закладывал свои энтомологические образцы в генеалогическую книгу его предков, но это было ничто в сравнении с тем, что я слышал и видел теперь. Скажу тебе, Сидни, если б я верил тому, что сентиментальные люди называют разбитым сердцем, то я стал бы бояться, что у него-то именно сердце разбито. Ничем не выбьешь из его головы мысли ни о твоей адской нелепости — ну, что это было за безумие жениться на ней! — ни о твоем изгнании из фамильного дома, которое может долго продолжаться. Я понял, что теперь не время замолвить за тебя словечко, и потому сидел неподвижно и слушал до той минуты, пока он не приказал мне идти спать, что я и сделал. И сам можешь себе представить, как мне было грустно думать обо всем случившемся с тобой и, главное, о том, как отец принимал эти происшествия. Для подкрепления себя я вынужден был выпить рюмку коньяку, прежде чем пошел наверх повидаться с Клэрой, но, клянусь святым Георгием, наверху было еще хуже. Клэра с твоим письмом в руке страдала в своей комнате… Дай-ка мне спичку, моя сигара потухла. Ведь есть же люди, которые могут и говорить, и курить, а вот я никак этого не могу…

— Ты знаешь так же хорошо, как и я сам, — заговорил он снова, закурив сигару, — что Клэра не очень общительна. Я всегда считал ее девушкой холодного, лимфатического темперамента, как это доктора там говорят на своем медицинском языке. Но, просунув голову в полуотворенную дверь ее комнаты, я вмиг сообразил, что и в этом мнении я заблуждался, как и во многих других. Сидни, она перепугала меня: я и вполовину не чувствовал такого испуга в то время, когда эта барыня, польский синий чулок, посвятившая мне свою книгу против брака, бросила мне в голову столовый нож за то, что я опроверг ее очень кратким доказательством, обедая наедине с ней. Нет! Поистине, и наполовину я не чувствовал ужаса от этого поступка польки, как вчера, при пронзительном крике Клэры, когда она увидела меня при свече, со сверкавшими огнем глазами, когда она заговорила о тебе! Я совсем не мастер на описания, да и терпеть не могу чужих описаний, вероятно, по той же причине, поэтому-то не стану описывать тебе, что она сказала или сделала. Достаточно тебе знать, что все это кончилось тем, что я дал ей обещание прежде всего отыскать тебя и вывести тебя из беды. Словом, я обещал ей все, что она хотела. И вот почему ты сам можешь убедиться, что я решил заняться прежде всего твоими делами, отложив заботу о своих собственных. Госпожа *** сидит в своей гостинице, готовая впасть в истерику оттого, что я не бегаю отыскивать для нее квартиру, но у меня Клэра на первом плане! Клэра — моя первая мысль! Надо же быть когда-нибудь добрым братом. Ну, а теперь, когда ты немножко успокоился, я постараюсь вытянуть у тебя кой-какие объяснения и попробую быть тебе полезным с условием отплатить мне тем же.

— Ральф! Ральф! Как это ты можешь одновременно произносить имя Клэры и имя этой женщины? Стала ли спокойней и бодрее Клэра, когда ты расстался с ней? Ради Бога, говори серьезно только об этом одном и шути обо всем остальном!

— Не горячись, не горячись, Сидни! Я оставил ее гораздо спокойней, мое обещание почти вернуло ее в обычное состояние. Что же касается того, что я одновременно упомянул эти два имени, то в ответ на это я скажу тебе, что я до того так много говорил и курил, что не смог сразу сообразить, как отделить истинную от второклассной добродетели. Проклятая сигара, насилу справился с ней! Надо попробовать другую. Подай-ка спички… Ну вот и хорошо… Теперь я готов продолжать самым серьезным тоном и ломать голову над тем, как бы помочь моему бедному старику Сидни, этому любимому младенцу, не знающему мира сего.

Он опять уселся на кровати и молча курил в продолжение нескольких минут. Его глаза снова смотрели на меня, и его беспечность, юношеское легкомыслие почти исчезли. Когда он заговорил, его глаза горели огнем энергии, твердая решимость звучала в его словах.

— Теперь, старый друг, я надеюсь, что ты не обидишься на меня, если я попрошу тебя рассказать мне с начала до конца, какую ты прошел школу. Делать нечего: надо открыть мне истину, иначе я не смогу тебе быть полезен. О некоторых моментах отец говорил очень неясно… Он много говорил, и даже слишком много, о последствиях оскорбления, нанесенного тобой нашей фамилии, о печали, поразившей его сердце, о намерении его навсегда покинуть тебя — словом, говорил обо всем, кроме существа дела. А именно это мне и надо знать для обдумывания ситуации. Ты не рассердишься на меня, если я повторю вкратце, что вчера было мне сказано, я задам тебе несколько вопросов о том, что мне надо узнать сегодня же от тебя?

— Говори, что хочешь, Ральф. Страдание уже сделало меня нечувствительным ко всем испытаниям.

— Итак, я начну с того, что, как кажется, ты вздумал влюбиться в дочь какого-то лавочника… Заметь, я не осуждаю тебя за это… Хорошенькие конторщицы немало помогли и мне провести время самым приятным образом… Но потом я узнал, что ты честно поступил — женился на этой девице. Ну, не прогневайся, мой любезный друг! Подобного безумия трудно было бы найти в целом Бедламе! Об этой самой неприятной части твоей истории отец не мог или не хотел объясняться с большей точностью — ты, вероятно, достаточно понимаешь почему. Но надо же кому-нибудь открыть мне истину, иначе я ничего не смогу сделать. Ну, так начнем с того человека: наложил ли ты руку на этого подлеца?.. Ну хоть раз попал ли он тебе под руку? Попал? Говори же смелее, старый товарищ! Ну, а если он попался, то, вероятно, ты не очень скоро выпустил его?

Как, однако, привычки юных лет крепко укореняются в нас, несмотря на все перевороты и изменения в жизни, совершающиеся со временем! Как ни велики были мои печаль и унижение, когда я вынужден был рассказать брату о своей борьбе с Маньоном, а все же невольно, и даже сам стыдясь того, я рассказывал об этом с каким-то удальством школьника, с каким бывало любил похвастаться перед Ральфом — всегда ловким и сильным Ральфом — каким-нибудь подвигом, удавшимся и мне.

Да и он тоже, слушая меня, проявил прежнюю прыть. Вскочив с кровати, он с жаром схватил мои обе руки, лицо его сияло, глаза блистали.

— Дай-ка пожать тебе руки, старый товарищ, крепко пожать, как этого давно не бывало! Вот это все вознаграждает! Вот это заглаживает все ошибки, которые ты наделал со времени встречи с лавочницей! Еще один вопрос об этом мерзавце: где он теперь?