Первое правило королевы - Татьяна Устинова

Инна удивилась. Катя Мухина не производила впечатления приспособленного к жизни человека.

Тем не менее салат оказался сказочной красоты и цыпленок очень вкусным.

– Надо Глебу оставить, – заметила Инна с сожалением. Ей хотелось доесть – так понравился цыпленок. – Он должен приехать.

– Вы с ним дружите, да?

– Да. Он как-то помог мне, еще в Москве. А знаю его давно. Я же в Белоярске начинала работать, и он тоже.

Катя помолчала.

– Хорошо, когда есть друзья. А у меня никого нет.

– Как же это так получилось, что у вас никого нет?

– Не знаю. У меня Митька был, самый лучший друг. Это когда мы маленькие были. А потом я в Питер уехала, учиться. Знаете, с одной стороны, я была такая… очень провинциальная, неуверенная, а с другой стороны… Папа же всегда начальником был. Он приезжал, и мы с ним то с питерским мэром ужинали, то в Мариинку на балет с губернатором шли, то по телевизору нас показывали, то еще что-то… Квартиру он мне сразу купил, машину. Кто со мной стал бы… дружить?

– Кать, – сказала Инна, – вы же не детсадовский ребенок! А говорите, словно вам пять лет!

Катя насупилась и стала рисовать вилкой в тарелке.

– Вы тоже считаете, что я дура?

– А кто считает, что вы дура?

– Мой муж. Он говорит, что со мной нельзя иметь никаких дел, потому что я идиотка. И никто со мной не дружит, потому что идиотка. И никто не может меня любить, потому что…

– Вы идиотка, – закончила за нее Инна. Она вдруг стала подозревать, что так и есть на самом деле.

Катя помолчала.

– Люди, которые находятся с нами на одном… уровне, мне совсем не интересны, – вдруг призналась она. – Я не катаюсь на горных лыжах, не училась в Сорбонне, не говорю по-японски и еще не знаю и не делаю тысячу разных вещей, которые нужно делать, чтобы тебя уважали в таких компаниях. Мне лень и скучно. Люди, которые… не находятся с нами на од – ном уровне, озабочены, чем бы накормить детей и на что купить ботинки, а у меня машина за пятьдесят тысяч долларов.

– Вы так говорите, словно вас это расстраивает.

– Да не расстраивает! Но у меня… правда никого нет. Дружила в школе с Лилей Лазаревой. Она теперь замужем за военным. Он пьет, бьет ее, а она от него не уходит, потому что некуда. Разве она может со мной дружить?..

– Поместите объявление, – буркнула Инна. Подобные разговоры всегда ее раздражали. – Одинокий крокодил мечтает завести друга.

Катя посмотрела на нее с печальной укоризной.

– А когда муж ушел, у меня что-то стало… с головой, словно я вижу себя сверху. Будто я не внутри, а снаружи, понимаете?

Инна настороженно покачала головой.

– Папу когда хоронили, мне казалось, что я над кладбищем, довольно высоко. И всех вижу – и вас, и дядю Сережу, и маму, и Митьку. Я даже им потом сказала…

– Кому – им?

– Маме, дяде Сереже и Митьке, он еще трезвый был. Мама заплакала, сказала что-то про наказание, а дядя Сережа расстроился. Он вообще нас очень любит.

– А ваш брат?

– А Митька не слушал. Ему, наверное, выпить хотелось, а мама его караулила, чтобы он хоть не сразу… понимаете?

– Понимаю.

– Она все надеялась, что мы его в Питер заберем, найдем ему там работу и станем жить втроем…

Катя вдруг ногтями одной руки впилась в другую – сильно. Когда пальцы разжались, Инна увидела четыре полукруглых красных следа, она содрала кожу до крови, но справилась с собой, и голос ее звучал достаточно спокойно.

– Я теперь осталась совсем одна. Митька ведь тоже… пропал. Этого только мама не понимала, все надеялась, а я-то знаю, что он пропал.

– Катя, – осторожно спросила Инна, – а когда Любовь Ивановна ушла на встречу со мной, ваш брат где был?

– Не знаю. Он на даче остался, но он уже был… никакой, вы же видели.

– Видела.

– Ну вот. Я ждала ее, ждала, потом я дяде Сереже позвонила. Он сказал, чтобы я не волновалась, что маме, может, просто надо одной побыть…

– А вы ему… сказали, куда она пошла?

– Я сказала, что к Митьке в квартиру, что ей вещи надо собрать, потому что мы все вместе уезжаем в Питер.

– А почему вы Якушеву не сказали, что Любовь Ивановна должна там встретиться со мной?

Катя пожала плечами – этот вопрос ее нисколько не занимал.

– Мама просила никому не говорить, я и не сказала. Но дядя Сережа ни при чем, это точно! Они с папой еще в совпартшколе вместе учились, и маму он любит, и нас.

– Я знаю, – согласилась Инна.

– Ну вот. Он приехал еще до света и сказал, что мама умерла. От сердца. Прямо у Митьки в квартире. И больше я почти ничего не помню, Инна Васильевна.

Помню только, что шла по какой-то улице, по доскам, собаки лаяли, и я думала, что это Альма. У нас собака была, Альма. Мы с Митькой ее нашли, и он принес домой. Она у нас двенадцать лет жила, и умерла. А мне показалось, что… Глеб говорил – фу, Альма! Я думала, это наша.

Зазвонил мобильный телефон. Катя замолчала и уставилась в пол. Инна взяла со стола легкую трубку.

– Инна Васильевна, это Глеб Звоницкий. Я на крыльце стою.

– Глеб, – быстро спросила Инна, – как зовут твою собаку?

– Кого?..

– Собаку твою как зовут?

Катя вдруг подняла голову и посмотрела на Инну с надеждой и страхом, словно от ответа на этот простой вопрос зависит вся ее дальнейшая жизнь, рассудок, все на свете.

– Мою собаку зовут Альма, – отчеканил Глеб Звоницкий на Иннином крыльце. – А что?

– Повтори, пожалуйста, и погромче, – попросила Инна, отняла трубку от уха и повернула ее к Кате.

– Мою собаку зовут Альма! – Проорал в телефоне Глеб. – А что такое?!

– Ничего, – сказала Инна в трубку и улыбнулась, – подожди, я тебя сейчас впущу.

– Нет, а при чем тут моя собака?..

Инна нажала кнопку и посмотрела на Катю.

– Как видите, Альма на самом деле жива и здорова. То есть ничего вы не придумали, все так и было.

Катя широко и радостно улыбнулась. Когда Инна вернулась вместе с Глебом, губернаторская дочь уже не улыбалась. Она сидела на своем стуле, судорожно выпрямив спину, в глазах у нее был ужас, как у человека, внезапно увидевшего на своей привычной и мирной кухне инопланетное чудовище.

– Инна Васильевна, – сказала Катя, и губы у нее сильно затряслись, – если я ничего не придумала про Альму, значит, я ничего не придумала про… маму. Я на самом деле видела, как ее… убили, да? Значит, она не умерла от сердца, а… как папа?! И… я… это… видела?! Значит, я там… была?!

Инна сварила целый кофейник кофе и налила в три одинаковые большие кружки.

– Спасибо, – поблагодарила вежливая Катя.

– Катерина Анатольевна, – неожиданно сказал Глеб, – да не отчаивайтесь вы так! Смешно слушать, в самом деле! Мало ли кому чего кажется! У нас на работе говорят – когда кажется, креститься надо!

Инна под столом пнула ногой его джинсовую ногу, призывая быть поделикатнее. Глеб ничего не понял.

– У вас на нервной почве галлюцинации, вот и все дела. Я это сто раз видел. Даже у здоровых мужиков бывает, а не то что у… слабого пола!

Инна опять пнула его ногой, но майор, взявший в Глебе верх над всеми остальными человеческими проявлениями, никак не унимался.

– Вам бы надо сто грамм принять да и проспать до завтра, а завтра бы встали, мы с вами потолковали бы потихонечку, может, чего и выяснили, кто там чего видал, кто чего не видал, кто за кем шел и куда…

– Мне нужно вернуться домой, – твердо заявила Катя. – Никто не знает, где я. А мама там одна. Митька не в счет. Ему ничего нельзя поручить.

– Ваша мама не одна, – спокойно объяснила Инна, – там Якушев Сергей Ильич. Он мне сегодня говорил, что вы куда-то подевались. Я хотела ему сказать, но не успела.

– Надо сказать, – решительно вступил майор. – А то поднимут по тревоге спецподразделения, план «Сирена», план «Перехват», все такое прочее, а нам лишний шум ни за каким хреном… то есть я хотел сказать, что нам лишний шум ни к чему. И так в крае хрен знает… то есть я хотел сказать, что обстановка сложная.

– Ей нельзя возвращаться домой, – заявила Инна. – Никак.

– Нельзя, – согласился Глеб. – Возвращаться нельзя, а позвонить надо.

– Если мы позвоним, номер моментально определят и все станет понятно, – сухо сказала Инна. – Мне не хотелось бы, чтобы я…

– Никто ничего не определит. Смотря откуда звонить. Мы же не дураки, чтобы со стационарного телефона или с мобильного звонить! Мы откуда надо позвоним и все меры примем.

Они помолчали.

– Глеб, ты узнал что-нибудь про эту утопленницу, Машу Мурзину? – фамилия выговорилась с трудом, как будто Инна камни жевала.

– Да почти ничего, Инна Васильевна. Данных нет, и не проходила она никогда ни по каким делам и документам. Так, девчонка и девчонка. Только не двадцать лет прошло, как она… в Енисей прыгнула. Двадцать семь. Почитай тридцать. Ошиблась Катерина Анатольевна.

– Странно, – сказала Катя задумчиво. – Мне казалось, я уже большая была. Помню, как папа сердился, что бабушка нас на похороны потащила, как потом мама приехала и тоже сердилась… Неужели мне было… сколько получается… шесть лет?