Капитан Ришар - Александр Дюма

Наконец, разбуженный солдатами охраны, а не стуком в ворота, привратник решился осведомиться о причине этого шума и был ошеломлен, увидев перед собой мамлюка Рустана, одетого в свою египетскую форму и через решетку кричавшему ему в нетерпении:

— Да поторопись же! Это император!

Привратник бросился к воротам, которые тотчас же со скрипом открылись, экипаж миновал их, пересек по диагонали двор и остановился перед главным входом.

Двое мужчин — один высокий, второй среднего роста, закутанные в меха, — вышли из кареты и быстро поднялись по лестнице.

Мамлюк Рустан идет перед ними и повторяет только одно слово:

— Император! Император! Император!

Выездной лакей, прибывший одновременно с именитым путником, вырвал канделябр из рук одного из своих собратьев, выбежавших на шум, и направился прямо в рабочий кабинет Наполеона.

Он знает, что сон всего лишь второстепенная потребность этого железного человека, которому все подчиняются.

Император пересекает кабинет, где три года назад он на минуту прилег и уснул, где бедная Жозефина, легкая словно тень, подошла к нему и нежно, как ласковый сон, прикоснулась к его лбу губами.

На этот раз он не останавливается и не ложится отдохнуть, он быстро входит и говорит:

— Великого канцлера!

Он требует по-прежнему Камбасереса, только его одного.

Затем, сопровождаемый высоким мужчиной, он идет по коридору к императрице.

Императрица, болезненная и печальная, собиралась спать; она только что отпустила свою камеристку г-жу Дюран и хотела лечь в постель, когда эта камеристка, также готовясь ко сну в комнате, соседней со спальней императрицы, услышала шаги в гостиной, открыла дверь и, увидев, как входят двое мужчин, вскрикнула.

Не понимая, как в столь поздний час два человека смогли проникнуть в эти покои, и беспокоясь в отношении намерений двух таинственных людей, закутанных в плащи, словно заговорщики, она кидается к дверям, ведущим в спальню императрицы, чтобы защитить ее от вторжения незнакомцев, как вдруг один из двух мужчин сбрасывает свой плащ на кресло и она узнает Наполеона.

— Император! — восклицает она. — Император!

И почтительно отступает в сторону.

Тогда император, сделав знак своему спутнику подождать его, проходит в спальню со словами:

— Это я, Луиза, это я.

Ибо императрица — а это уже не прелестная креолка, стройная, несмотря на свои сорок лет, с очаровательной улыбкой, матовым цветом лица, черными глазами и смоляными волосами, добрый гений, получивший только корону, но вернувший ей ореол, это уже не возлюбленная, милая всем Жозефина, — императрица это двадцатитрехлетняя женщина, белокурая, полная, холодная, с голубыми глазами навыкате, бело-розовым лицом, отвисшей нижней губой; это дочь Франца II, племянника Марии Антуанетты, превратившая Наполеона в племянника Людовика XVI, это неприятная, никем не любимая Мария Луиза.

Неужели Наполеон ожидал увидеть другую? Зачем он пришел к ней? Такова тайна человеческого сердца, всегда необъяснимая, но в той же степени присущая императору, сколь и любому из его подданных.

— Император! — удивленно воскликнула Мария Луиза.

«Бонапарт!» — воскликнула бы Жозефина радостно.

Она была права, эта белокурая дочь Арминия, потомок цезарей с их отвисшей губой: то не был больше Бонапарт, то был император.

Как он преодолел это расстояние от Орши, где мы его оставили и где он встретил своего Нея, — то расстояние, что отделяло его от Парижа?

Расскажем об этом в двух словах.

Во время короткой остановки императора в Корытне к нему прибыл из Франции курьер. Он привез письмо от графа Фрошо; это письмо впервые со времени оставления Москвы заставило Наполеона побледнеть.

Затем он схватил перо, придвинул к себе бумагу и написал длинный ответ; однако, безусловно опасаясь, как бы его посланного не схватили русские, он разорвал то, что написал; в Орше он сжег все остальные документы вместе с письмом графа Фрошо, которое никто не видел и содержания которого никто никогда не узнал; затем впечатление, произведенное письмом, постепенно стерлось с лица Наполеона, ставшего вновь таким же спокойным, как всегда, хотя он и не забыл об этом послании.

Он еще раньше решил, что отступление пройдет через Борисов, и, как мы помним, отправил Эбле навести понтоны через Березину.

Двадцать второго ноября французы отправились в путь по широкой дороге, вдоль которой стояли печальные, обнаженные березы, и шагали, по колено утопая в жидкой грязи. Невероятно! Многие были так слабы, что, упав в эту жижу, не могли подняться и тонули в ней!

Затем стали поступать ужасные новости.

Вечером увидели прискакавшего верхом во весь опор офицера, требовавшего императора.

Чтобы подбодрить всех, Наполеон шел пешком с палкой в руке, как последний солдат.

Офицеру указали императора.

Гонец принес дурные вести: он сообщил, что Борисов взят Чичаговым.

Император невозмутимо выслушал эту новость; но, когда рассказ был окончен, он ударил палкой о землю и воскликнул:

— Неужели там, свыше, начертано, чтобы все было против нас?

Тогда он остановился и приказал, чтобы сожгли все ненужные повозки и половину фургонов и отдали лошадей артиллеристам; чтобы забрали всех тягловых лошадей, а также его собственных, но не оставляли русским ни одной пушки, ни одного зарядного ящика.

Затем, подавая всем пример, он углубился в огромный темный минский лес. Двенадцать или пятнадцать тысяч человек вошли туда вместе с ним, мрачные и молчаливые, и постепенно Великая армия исчезла среди деревьев.

Все они следовали за Наполеоном, подобно беглецам-евреям, следовавшим за огненным столпом. Эти люди, эти призраки, боялись не врага: они страшились зимы. Русские! Да что это такое? Сквозь их эскадроны все привыкли проходить; но холод, снег, лед, голод, жажда, грязь — вот что было настоящими препятствиями!

Дошли до Березины и, не обращая внимания на русских, переправились через нее. Река оказалась чудовищем, схватившим армию за ноги и притянувшим к себе; бездна сожрала часть ее: там потеряли двенадцать тысяч человек (так как к этому времени подошли еще корпуса Виктόра и Удино), но переправились.

Двадцать девятого числа император оставил берега роковой реки.

Три реки стали на его пути страшной преградой в три различные эпохи: Дунай у Эслинга, Березина у Борисова, Эльстер у Лейпцига.

Тридцатого ноября он был в Плещеницах, 4 декабря — в Бенице, 5 декабря — в местечке Сморгонь.

Там он собрал всех своих маршалов, воздал каждому из них ту похвалу, какую они заслужили, а себе, их главе, свою долю хулы, однако добавил следующие слова: