Воровство и обман в науке - Сергей Бернатосян

За свою короткую жизнь, трагически оборвавшуюся во время военных действий в Дарданеллах в период первой мировой войны, английский физик Генри Мозли успел совершить переворот в науке не один раз. По крайней мере, два его открытия можно отнести к явно выдающимся достижениям научной мысли нашего столетия. Разрабатывая основы рентгеновской спектроскопии, незадолго до войны Мозли, один из любимых учеников Э. Резерфорда, в процессе своих исследований наткнулся на интересную закономерность, указывающую на четкую связь частоты линий спектра излучения разных химических элементов с занимаемым ими местом в периодической системе Менделеева. Поэтому Мозли посчитал, что разумнее элементы в таблице расположить не в порядке чередования их атомных весов, а исходя из порядкового номера, образуемого количеством электронов, которые совершают обороты вокруг все более утяжеляющегося ядра в атоме.

Совершив важное открытие, Мозли тем не менее решил, что сам он ничего особо выдающегося не сделал, а только развил исследования, начатые физиком Антопиусом Ван ден Бруком. Это не было широким жестом со стороны Мозли. Он действительно увидел в работах нидерландца то, что тот в них не вкладывал, и поэтому автоматически передал ему свой приоритет. Мозли даже не успел опубликовать свои выводы, за него это сделали друзья после внезапной гибели молодого одаренного физика. Они же возвели его (уже посмертно) на один из самых высоких пьедесталов, на который он не решался подняться при жизни. Крупнейший физик Нильс Бор был просто в восторге от его трудов. "Работу Мозли по ее важности и значению можно поставить в один ряд с открытием периодической системы, — утверждал он. — В некотором отношении она даже более фундаментальна". Жаль, что самому Мозли уже не пришлось ознакомиться с подобным отзывом о его труде, на который решился один из самых крупных авторитетов в науке.

Представьте себе борца, явно превосходящего своих соперников. Но он, в неуверенности, что показал самый лучший результат, вдруг покидает спортивный помост, не дожидаясь решения судей и общественного признания. Сеется паника среди "болельщиков", срывается официальная церемония награждения. Потом, конечно, где-то в кулуарах ему запоздало вручают заслуженную медаль, но эффект от такого "закулисного" триумфа все равно уже не тот. С учеными подобные вещи случаются куда чаще, чем со спортсменами. Психологические корни такого поведения лежат на поверхности: "А что такое "я"? Какие у меня основания считать себя лучшим?" Результат его — потери ценнейших научных находок, добровольная передача их в чужие руки. Вот, как, например, выглядит в аллегорическом пересказе шведского химика Йёнса Якоба Берцелиуса история открытия нового химического элемента — ванадия.

…Проживала в далеком северном крае прекрасная и бесконечно добрая богиня Ванадис. Многие мечтали добиться руки и сердца вожделенной красавицы, но никак не могли преодолеть опасности, поджидавшие их на нехоженных тропах, ведущих к ее жилищу. Первым выдержал все испытания и добрался до владений Ванадис мужественный Фридрих Вёлер из Германии. Осторожно постучал в дверь, но богийя не пожелала нарушить свой покой, не откликнулась на стук и не открыла двери перед героем. Тот, не предприняв новых попыток увидеть красавицу, несмело отступил "от самого порога" и, опечаленный, повернул обратно. Через некоторое время в дверь снова постучали, да так напористо и громко, что Ванадис, уступив настойчивости, впустила в дом другого молодца из Швеции Нильса Сефстрема. Вскоре они полюбили друг друга, и плодом их безумной любви стал крепыш, которого нарекли Ванадием".

Зачем Берцелиус воспользовался сказочными элементами, затевая серьезный разговор о науке? Да чтобы как можно доходчивее передать внутреннее состояние творца, раскрыть его поведенческие мотивы. Хорошо зная и Вёлера, и Сефстрема (оба были его любимыми учениками), да и сам познав все трудности, сопровождавшие его на пути к открытию трех неизвестных химических элементов (церия, селена и тория), Берцелиус своей "легендой" передал тонкости творческого процесса, который обычно скрыт от сторонних глаз. Вёлер первый из всех исследователей обнаружил чистый ванадий, но не соизволил убедиться в достоверности того, что держал в руках. С чем только он не соединял найденный ванадий, полагая, что в реакцию вступает металлический хром! В таком неведении Вёлер пребывал до тех пор, пока Сефстрем убедительно не доказал, что это совершенно новый, доселе неизвестный химический элемент. Только тогда Вёлера осенило, какой он случай упустил: сделав уникальное открытие, практически без борьбы уступил его более смелому коллеге. "Я был настоящим ослом, что проглядел новый химический элемент", — в душевном порыве воскликнул поверженный Сефстремом Вёлер.

Мы уже знаем подробности того, как неудачник Уильям Хил-лебранд, точно так же обнаруживший гелий и подобно Вёлеру принявший его за другой, уже известный химический элемент, в спешке "передал" приоритет открытия Уильяму Рамзаю. Воспроизводя опыты Хиллебранда, Рамзай показал, что тот в своих ис следованиях имел дело именно с гелием и, как Сефстрем, ворвался в науку первым, хотя на самом деле был только вторым, кто "нюхал" чистый инертный газ.

Похожий случай произошел с открытием первого трансуранового элемента — нептуния. Годами Отто Ган с сотрудниками (и не только они) "охотились" за призрачным элементом, который должен был бы в периодической таблице Менделеева занять место за ураном. В течение четырех изматывающих лет они проделали все возможное и невозможное, чтобы обнаружить элемент, который давно уже искусственно получили при ядерных экспериментах, облучая большие количества урана нейтронами. Отто Ган и его коллега просто сваляли дурака, не потрудившись разобраться в собственных блестящих результатах и направившись по ложному следу. К тому же вскоре их стала интересовать другая, более важная, как им показалось, проблема возможности экспериментального расщепления ядра атома урана, успешное решение которой стало бы поворотным пунктом дальнейшего развития науки.

Сумятицей умов и глубокой растерянностью, царившими в го время в лаборатории Гана (как, впрочем, и в других лабораториях физиков-ядерщиков), умело воспользовались американские исследователи Эдвин Мак-Миллан и Филипп Абельсон. После знакомства с обнародованными результатами работ Гана и Штрассмана из опубликованных ими статей Мак-Миллан срочно юс произвел методику этих опытов, использовав в качестве источника нейтронов созданный в Беркли циклотрон. Бомбардируя уран нейтронами, при помощи Абельсона он идентифицировал первый химический элемент за пределами "классической" периодической системы Менделеева. Мир узнал об открытии начального элемента из трансурановой группы Мак-Милланом и Абельсоном 15 июня 1940 года. Их заслуги вскоре были оценены Нобелевской премией. Гану же оставалось только воздевать к небу руки и проклинать себя за ту трагическую путаницу, которой он поддался на последнем этапе научных исследований. "Мы сами виноваты в том, что от нас ускользнула Нобелевская премия", — только и смог он произнести.

Название новому элементу Мак-Миллан и Абельсон подобрали более чем подходящее — нептуний. Им они хотели подчеркнуть идентичность своего научного поиска первого трансуранового элемента тому сложнейшему поиску, в результате которого была обнаружена новая за Ураном планета, названная Нептуном. Имелась ввиду и другая аналогия. Как после обнаружения в 1781 году Урана в научном мире сложилось непреложное и никем неоспоримое мнение, что открыта последняя, наиболее удаленная от Земли планета, так и после открытия одноименного химического элемента никто не сомневался, что найден последний, наиболее "тяжелый" химический элемент. Словом, совпадений между открытием Нептуна и нептуния было достаточно. Совпали даже "кулуарные" подробности, связанные с грандиозными научными завоеваниями. Правда, несколько умаляющие самих первооткрывателей. Если немецкий астроном Иоганн Галле, "выходя" на Нептун, воспользовался расчетами по отклонению орбиты Урана, которые сделал Урбан Лаверье, устремив согласно им в небо свой телескоп, то Мак-Миллан с Абельсоном, выйдя в 1910 году на нептуний, не обошлись без научных подсказок Гана. Поэтому, кому принадлежит абсолютный приоритет открытий, Леверье и Гану или Галле и Мак-Миллану, сказать очень трудно. Скорее всего и те и другие в одинаковой степени имеют отношение к этим величайшим достижениям науки.

Находка следующего за нептунием трансуранового элемента заставила вспомнить еще одно сверхмасштабное в астрономии открытие — загадочного Плутона (мощной планеты, обращающейся вокруг Солнца вслед за Нептуном). В начале XX столетия американский астроном Персивал Ловелл на основании расчетов отклонений теперь уже Урана предсказал существование этой самой отдаленной планеты в Солнечной системе и определил ее положение. После смерти Ловелла американский астроном Клайд Томбо в 1930 году, имея в своем распоряжении более совершенный астрономический прибор — фотографический рефрактор, направил его как раз на то место небосвода, координаты которого точно указал прозорливый предшественник. Так мир узнал о существовании доселе неведомой ему девятой планеты.