Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье - Федор Панфёров

Елена слышала, что «у Ермолаева каждая корова стоит в изолированном станке», а тут по обе стороны цементной дорожки тянулось единое стойло: видны жестяные, окрашенные в черный цвет вывески, на которых написано имя коровы, ее вес, какого отела, сколько молока она дала в прошлом году и каков теперь ежедневный удой, жирность молока.

«Где же Тамара? Где обособленные станки?» — хотела было спросить Елена, но в ту же минуту послышалось своеобразное поскрипывание, вздохи, и в коровнике резко потемнело: в помещение входило стадо.

Черные с белыми пятнами, словно разрисованные белилами, довольно упитанные коровы шли неторопко, вразвалку, поскрипывая раздвоенными желтоватыми копытами. Вначале каждая из них становилась под свою табличку, но вскоре началось непонятное волнение: иные стали путаться, становиться не на свои места.

— Увидели нас с вами, — прошептал Ермолаев. — Чуткое животное. Ну, ничего. Сейчас их Наталья Михайловна успокоит…

И верно, в ту же секунду откуда-то из дальнего конца послышался басовитый, но переполненный лаской голос:

— Голубушки! Да что ж это вы? Места забыли! Марфа! Марфуша! На свое место. На свое, милая. И ты, Клава. Ах ты, Зорька. Смотри, вон Луна молодчина какая!

И коровы, опустив головы, не глядя на того, кто их упрекал, стали расходиться, занимать свои привычные места.

— Будто стыдно им стало! Смотрите: вид-то какой у тех, которые нарушили порядок, — сдерживая смех, проговорил Ермолаев.

— Спокойно, спокойно, голубушки, — слышался в то же время приближающийся голос Натальи Михайловны. — Что это вы разволновались? Ах, вон что: директор здесь. Ну, директора вы не впервые видите… У-у-у!.. Гостья у нас, — нараспев и все так же басовито проговорила Наталья Михайловна, направляясь к Елене. — Голубушки! Гостья-то хорошая! Здравствуйте! — грубовато-ласково произнесла она, протягивая руку Елене, заглядывая той в глаза, как мать заглядывает в глаза невесте. — Заведующая фермой я. С коровушками вожусь вот уже тридцать лет… А вы-то откуда? Что-то у нас в степях я такой не видела. Всякие бывали, а такой не видела. Откуда раздобыл, хозяин? — обратилась она к Ермолаеву.

— Елена Петровна Синицына — ветеринарный врач из Степного совхоза, — смущенно отрекомендовал Ермолаев, вполне уже понимая, почему так гостеприимно с ней разговаривает Наталья Михайловна и почему сияюще посматривает то на Елену, то на него, Ермолаева: на ферме все желали ему семейного счастья.

Коровы принялись было за корм и вдруг замерли, опустив головы, вполуоборот глядя вывороченными белками на Елену.

Наталья Михайловна прикрикнула:

— Кушайте, кушайте, голубушки! Не свадьбу пришли глядеть. Когда будет свадьба, позовем.

Коровы потянулись к кормушкам, и послышался хруст, будто через заросли кустарника пробирался батальон солдат.

— Как они вас слушаются, — вымолвила Елена, беря под руку сразу очаровавшую ее Наталью Михайловну, среднего роста женщину, лицо которой жизнь уже покрыла мелкими морщинками.

— Меня-то? — крепко прижимая руку Елены к себе, спросила Наталья Михайловна. — А как же не слушаться? Мы же их в люди вывели: о них в газетах пишут, в пример другим коровам ставят, некоторых министр знает. Вон кто! Портрет с нашей Тамары, например, все журналы обошел, даже в «Правде» был напечатан. Да где! На первой странице.

— Вы ее и покажите, Тамару. Эти мне нравятся. Очень. Красавицы, — кивая головой на коров, проговорила Елена, не отпуская руку Натальи Михайловны.

Наталья Михайловна чуточку отстранилась и, осмотрев Елену с головы до ног, довольно-таки сердито произнесла:

— А, и тебе, матушка, головушку забили. Чудо собираешься увидеть? А у нас его нет, чуда-то. Гляди и сама Тамарку отыщи…

Тамара стояла здесь, в этом же помещении, в ряду своих сестер. У нее тонкая, продолговатая с лысинками по бокам, благородная голова, заканчивающаяся сизоватыми, упругими губами. Рога небольшие, без единой царапины, светлые, точно восковые. Шея длинная, вся в переплетенных складках, словно окутана сетью. Грудь широкая, но кажется малой против всего огромного туловища. Вымя начиналось где-то почти на середине живота и выпирало позади, между крупных и красивых ног. Неопытному человеку могло показаться, что животное чем-то болеет: чересчур огромное, похожее на колесо сыра, вымя.

— Хворь у нее… у Тамарки. Беда, — насмешливо сокрушаясь, произнесла Наталья Михайловна, покачивая головой, и тут же ответила на недоуменный взгляд Елены: — На днях был у нас инструктор облисполкома. Черестынкин или Чересплюйкин… Забыла. А народ его по-своему называет — Мороженый бык. Глянул на Тамарку и заревел: «Какой хворью поразили рекордистку — гордость нашей области? Не доили ее?» Вот инструктор так инструктор! Спокойно, Тамарочка! Кушай, кушай! — И Наталья Михайловна легонько похлопала Тамару по шее.

Тамара принялась за корм.

И ела она как-то по-особому: дрожь пробегала по груди, по шее и даже вдоль хребта, живот колыхался — не грузный, а подтянутый, как у телицы. Вот она тщательно подобрала остатки корма, затем нажала губами на копытообразную железную пластинку. Хлынула вода. Тамара, издавая свистящий звук, потянула воду, а Наталья Михайловна поощрительно:

— Пей, пей, Тамарушка. — И тут же к Елене: — Видишь, матушка? Ты уж прости меня, старую, на «ты» я с тобой сразу: вдруг почувствовала, вроде дочь ты мне. Так уж прости. Ну, видишь, никакого чуда нет. Плоды трудолюбивых рук наших. А загорайчики всякие орут: «У них коров кормят ресторанными блюдами, молочко дороже золота».

— Это кто же такие, загорайчики? — смеясь, спросила Елена, неотрывно наблюдая за Тамарой.

— Загорайчики-то? А те, кто по курортам любят таскаться, солнышку спину, живот подставлять. Они такие есть и из шоферов, например. Выскочил на машине и где-либо в степи — стоп, ни с места: бензинчику не хватило, свечи забарахлили, клемма отвалилась. Таких вот и называют загорайчиками. Вместо того чтобы свечи, клемму да бак с бензином перед выездом осмотреть, загорайчик где-то проболтается, а надо ехать — сломя голову понесся… и сел — загорать. Тот же Мороженый бык…

— Наталья Петровна! — предупреждающе проговорил Ермолаев.

Но та уже сорвалась:

— Ах, да что там, Наталья Петровна! Даже Петровной назвал меня: думал, видимо, о Елене Петровне, а обратился ко мне. Не могу молчать! Не могу, да и все. Мороженый бык. Ты же знаешь его. Вислоухий такой, а ноги вроде проволокой перетянуты.

— Не надо, — попросил Ермолаев.

— Нет, надо. Теперь я на него, на Мороженого быка, горой пойду. Какую клевету, матушка, пустил: будто мы с ложечки коров кормим, будто молочко у нас дороже сметаны! Встретила я его однажды вот тут же, возле Тамары… Так он и шепни мне: «Я тоже хочу Героем Труда стать». «Ну и стань», — по глупости, не уразумев, что он просит, ответила я. «А вот ты, Наталья Михайловна, и впиши меня наравне с собой и с доярками». Как я развернулась! — Наталья Михайловна и в самом деле развернулась, словно норовила кого-то огреть. — Отпрыгнул от меня. — Загорайчик, мол, ты, — кричу ему вдогонку. — Мы трудимся под солнцем, а ты решил втереться и спину свою на солнышке погреть… — И что же? Три года через его клевету даже сам министр не мог перелезть. Да пробили. Читала ведь, в этом году нам семнадцать Героев дали. И он Героя получил. — Она кивнула на Ермолаева. — А как же? Первый среди нас.

Говоря все это, порой размахивая руками, порой приостанавливаясь, Наталья Михайловна ввела гостей в светлый, высокопотолочный круглый зал, переполненный коровами, к соскам которых уже были приспособлены доильные аппараты. Из доильных аппаратов молоко поступало на автоматические весы, расположенные посредине зала, затем уходило куда-то.

— Доильный зал конструкции Константина Константиновича Ермолаева! — с гордостью возвестила Наталья Михайловна. — Мы молочко только тогда и видим, когда на анализ берем, а вообще-то оно уходит от нас без прикосновения наших рук, сначала на весы, потом на маслозавод, а там поступает в сепаратор… и уже человеческие руки прикасаются к кускам масла, завернутым в пергаментную бумагу.

— Вот что значит, Елена Петровна, когда электричество, как и в промышленности, полностью входит в животноводство, — произнес Ермолаев, видимо для того, чтобы разговор с похвалы перевести на другое.

Птицефабрика с тысячами кур и красногребешковых петухов, с клумбами, с деревьями, и животноводческая ферма, тоже с клумбами, с дорожками, с деревцами и с коровами, такими, как Тамара, — все это, особенно здесь, в полупустынной степи, казалось сказочным.

Сейчас Елена смотрит из машины на степи и, протирая глаза, тихо произносит:

— Да неужели все это правда? Даже как-то не верится. Знаете ли, Константин Константинович, мне часто снится один и тот же сон: иду будто я, пересекая долины, взбираюсь на высоченные горы… и всюду такие густые, сочащиеся зеленью травы, могучие сосны, ели, дубы, березы… Красиво! И солнце. Так много солнца! Радостно! Очень радостно на душе… Проснешься, глянешь в окошечко саманушки — степи… голые степи… А теперь вроде я сон увидела наяву. Милый вы мой, славный вы мой, — вдруг произнесла она, вовсе не замечая, что сказала «милый», «славный». — Вы должны по-хорошему гордиться: ваш труд превратился в красоту. А мой? — с горечью проговорила она.