Поймать зайца - Лана Басташич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через некоторое, довольно продолжительное время приступ кончился, девочка лежала на траве, словно просто отдыхая после долгого дня, проведенного в играх. «Скорая» приехала не сразу, но худшее было уже позади. Мать что-то объясняла двум докторшам, которые утвердительно кивали. Одни за другими, снова пришли в движение официанты и официантки, а публика с соответствующими моменту озабоченными лицами потихоньку вернулась за столики. Вернулись и звуки гармонично спевшихся птиц, которые, казалось, затихли при той ужасной картине. Мы по-прежнему стояли перед нашим столом и смотрели на маленькую группу возле озера. Я вспомнила наш летний отдых на острове и поняла, что Лейла, возможно, была права. Я действительно не готова. Не только к смерти, но и к чему угодно, к любому отступлению от привычного. Такие картины, ужасные сцены, во время которых наша истинная природа показывает себя во всей красе, могли меня только парализовать. В отличие от той матери, ловкой и без капли истеричности, я была совершенно ни на что не годна. Я поняла в молчаливом ужасе, что никогда никого не спасу, никогда не побегу через поляну, чтобы кому-то помочь, не смогу вовремя достать какую-то важную таблетку из сумки, не буду тем человеком в ресторане, кто сумеет применить прием Геймлиха к задыхающемуся несчастному. Буду стоять в тупом параличе и смотреть на смерть, смотреть, как она распространяется вокруг меня.
«Бедный ребенок», – сказала Лейла.
«Да, она действительно могла пострадать, – сказала я, по-прежнему растерянная. – Представь себе, вдруг бы она упала в озеро».
«Да не она», – ответила Лейла. Я посмотрела на нее растерянно. Глаза ее были влажными, что стало для меня полной неожиданностью. Я проследила за ее взглядом и поняла, что она имела в виду другого ребенка, в зеленом платье. Рыжеволосая девочка стояла как вкопанная в нескольких шагах от врачей, матерей и своей измученной подружки и плакала что было сил, закрыв лицо маленькими веснушчатыми руками.
[Мои руки устали, время от времени возникают боли, которые ни один из врачей в Дублине – по крайней мере ни один из тех, кого я могла себе позволить, – не мог объяснить. Иногда мне кажется, что я шлепаю по клавиатуре уже десяток лет. Мне кажется, я осуждена на вечное шлепанье. Время от времени мне приходится вставать и потирать ладони – боль, иногда тупая, разливается по суставам, а иногда острая, ощутима в самых кончиках пальцев. Тогда я держу руки в воздухе над ноутбуком и жду, когда она пройдет. С такими шишковатыми и скрюченными пальцами, с красной кожей, сухой и шелушащейся на суставах, они больше похожи на клешни краба. Ты бы скомандовала мне прекратить нытье, у некоторых людей есть настоящие проблемы. Поэтому я не даю себе больше десяти секунд, чтобы помассировать руки и вернуться к работе.
Мне кажется, я все написала неправильно. Вот клавиши, я могу одним прикосновением вернуться и изменить все, что произошло, я одену тебя в джинсы получше, вставлю тебе зеленые линзы, сделаю живым мертвого Зеца. Но нет, не могу. Я хочу добраться до конца, закрыть ноутбук, помассировать больные руки и выйти из дома. Кроме того, меня пугает изменение направления. Назад означает развернуть машину и вернуться в Боснию. Это бы убило мне всю историю. Поэтому – вперед. Проклятые руки – как два паука. Стоят на месте и пожирают полумертвое мясо. А нужно было только написать тебе какую-нибудь простенькую сцену, отполировать одно-единственное воспоминание. Где-то, где нет твоих светлых волос и не воняют водоросли с того проклятого острова. Один счастливый день. Ты это хотела?
Хорошо. Я не могу вернуться назад, но неважно. Ты просто забудь все, что было до сих пор, О’кей? Начнем сначала.
«Я иду, – сказала ты, – купить белого зайца».
Было слишком рано, даже для той темноты. Появилась трещина, где-то в темнотище, и пропустила слабенький, но все-таки бесспорный солнечный луч. Наш город спал, не подозревая о свете, который его озаряет. Тогда не знала, что это был за восторг, откуда он пришел. Сейчас мне кажется, что в то утро после выпускного мы на мгновение почувствовали мощь протагонизма – нам дали роли главных героев только потому, что все остальные спали. Я говорю героев, потому что героинь тогда не существовало, их скрывали, как постыдную тайну, заталкивали с задранными юбками в углы плохих книг или забывали в заброшенных могилах, как несчастную Сафикаду[7]. Но в тот день, когда тонкий луч солнца на одно утро решил пощадить наш город, мы взяли на себя работу главного героя. Я почувствовала это, хотя не знала, что это – ту мощь, которая дает нам возможность сделать что угодно. Все существовало для нас и ради нас: кроны деревьев, из которых слышалась трескотня птиц, ветхие стены крепости Кастел, сломанные ветки, которые несет быстрая река, запахи, которые прокрадывались из только что пробудившихся пекарен, пустые улицы с изуродованными тротуарами – все было нашим.
Ты бежала по середине моста, тонкая джинсовая рубашка буйно развевалась у тебя за спиной, черный «хвост» был как крыло напуганного ворона, а я бежала за тобой, медлительная, раскрасневшаяся, с болью между ног, но все равно счастливая. Мне казалось, что, кроме нас двух, во всем городе никого: мост был пустым, кофейни на замке, маленькие окна закрыты жалюзи. Две сопливые девчонки без гимена, десять марок, засунутые под резинку лосин, и один-единственный солнечный день. Что еще было нам нужно?
Даже когда мы прибежали на рынок, где женщины с румяными лицами распределяли по деревянным ящикам свои дурацкие помидоры и перец, а мужчины раскладывали по хромым прилавкам белье и женские чулки, нам казалось, что они тут из-за нас, что они лишь статисты в нашей истории.
«Где покупают зайцев?»
«Я тут знаю одного типа», – ответила ты так, как будто мы пришли за кокаином. Мы купили желейных конфет и пластмассовый йо-йо с лицом какого-то футболиста. Я ощущала свою потерянную невинность как только что выученный язык какой-то чужой страны. Неожиданно все вокруг меня: продавцы и продавщицы, бездомные и попрошайки, пекари и цветочницы – стали людьми, которые это делают. Выдало ли меня что-то в походке или то, как я смеялась и играла с йо-йо, дергая лицо несчастного футболиста между грязной землей и горячей ладонью? Что-то во мне хотело, чтобы меня раскрыли, чтобы люди на меня посмотрели и увидели мой опыт, как будто я защитила докторскую, а не раздвинула ноги под каким-то сопляком.
Ты казалась мне такой же, как всегда, взволнованной больше из-за зайца, чем из-за первого секса. Вокруг тебя разливалась аура безучастности, которую я через несколько лет попытаюсь копировать перед молодыми дублинцами в надежде, что благодаря этому они меня, может быть, запомнят. Казалось, у тебя всегда была какая-то миссия:
