День пирайи (Павел II, Том 2) - Евгений Витковский

Соколя размышлял своей дурной головой и медленно осознавал, насколько же негармонична, излишня тут решетка, пусть вылезает человек наружу и прыгает в своей доске сколько хочет, потому что он очень смешно прыгает. Соколя поковырял обгрызанным ногтем в том месте, где дюймовые стальные штыри врастали в камень. Потом потянул решетку вверх и на себя, стержни заскрежетали, сворачиваясь в бараний рог и вылезая из гнезд. Человек за решеткой отпрянул и в ужасе глядел на Соколю, отчего тот очень смутился. Чего вылупился, вся деревня знает, что цыган-молотобоец пятаки двумя пальцами мнет, потом из них в холодную солдатиков лепит, так это и сношаревы дети тоже иногда могут. Соколя протянул руку, чтобы помочь поделившемуся с ним едой типу вылезти из окошка, но тип прижался к стене. Пришлось влезть внутрь и вытолкать его в шею. Соколя ненароком забыл, что под окном добрых два человеческих роста, которые он преодолел присущим лишь ему летательным способом. Человек мешком упал вниз и несколько раз однообразно упомянул совершенно неизвестную родственницу цыгана по материнской линии.

— Тебя как зовут? — спросил Соколя, помогая выкидышу встать на ноги.

— Миша… — слабо пролепетал выкинутый и упал снова — в обморок. Пришлось взять его на спину и отволочь к пиле. Там Соколя бережно пристроил нового знакомого на раме велосипеда, прочно примотал его спицами за доску на ногах и укрыл ватником. Нечего было этому небритому бедняге делать в горах, да еще за решеткой. Для соблюдения гармонии его следовало отсюда увезти как можно скорее. Потом запасливый Соколя сбегал вниз еще раз, нюхом нашел в одной из незапертых построек мешок какой-то темно-коричневой фасоли и подсунул его пассажиру под голову. Внизу нарастал шум, кто-то яростно выкликал два односложных слова, и другие голоса возникли, и слова стали повторяться те же самые, свету стало больше, было это до тошноты негармонично, захотелось поскорей улететь. Соколя сел в седло и дернул движок.

— А-а-а… — запищал невольный пассажир, видимо, очнувшись у Соколи под ногами и увидав внизу быстро удаляющуюся бездну. Соколя дызнул этого недоноска по темечку с ловкостью настоящего коршуна, укрощающего не в меру строптивую наседку. Цыган восстановил тишину и взял курс на Полярную звезду. Он, впрочем, знать не знал, что это — Полярная звезда, но она ему нравилась больше других. К утру пассажир очнулся после четвертого получения по темечку и стал способен воспринять такую простую истину, что лететь на вольной гнедой бензопиле гораздо приятней, чем сидеть на соломе в тюрьме, пусть даже возле чашки риса.

— Кушать хочешь? — спросил Соколя.

— Хочу… — уныло отвечал Миша.

— Кушай! — весело проговорил Соколя и достал для пассажира горсть темной фасоли, которую сам с удовольствием медленно пожевывал, она была вкусней гороха. Миша с ужасом глядел на него и фасоли не брал, тогда Соколя так же весело отвечал: — Не хочешь кушать — значит, не проголодался, — и прятал фасоль обратно. Пассажир, чувствовалось, очень тоскует по привычной каменной клетке за железными прутьями, где его чем-то вкусным кормили. На второй день он не стерпел и справил в воздухе кое-какие мелкие нужды организма.

— Молодец! Молодец! — весело выкликнул цыган и в честь такого события описал мертвую петлю. Пассажир потерял сознание. Потом, когда очнулся, Соколя снова попробовал его покормить, может быть, тот уже проголодался. Пассажир с тоской взял фасолинку, покатал от щеки к щеке и все-таки разжевал. И попросил жестом вторую. Воцарилась на пиле гармония, скорость полета неизвестно почему стала увеличиваться, и в тот же вечер аппарат вместе со своими пассажирами пересек сперва монгольскую, а потом и советскую границу. Внизу пограничникам было не до летающих объектов, они все как один выпивали за упокой. Но изрядно похолодало, и Соколя отдал Мише ватник.

— Сбить бы колодки… то есть это канга, не колодки, в сто раз хуже… тоскливо протянул пассажир. Соколя только презрительно фыркнул. Такая красивая колодка. Сам бы носил, только тогда на пиле сидеть будет неудобно и ходить тоже. А тебе зачем ходить? И никаких колодок не снял с пошлого человека, который не в силах оценить, как ему к лицу эта колодка, даже если она называется непонятным словом.

Вообще-то Михаил Макарович Синельский был обладателем первого дана каратэ, и что бы стоило ткнуть этого седого горбоносого как следует, мало ли что он прутья гнет, видно, что не спортсмен, а спорт — он всего сильнее. Но по отбытии ста двадцати дней в высокогорной одиночке Миша тюкать не подумавши разучился. Попробовал он тут косоглазому следователю кое-что объяснить раз, так семь пальцев об глазище косое окаянное сломал, месяц в гипсе ходил… Тьфу, пальцев пять, это переломов было семь… От невероятия всего случившегося за последнее время Миша перестал даже точно помнить, сколько у него пальцев на руке. И кто такие? Ни допроса по форме, ни пыток там по-культурному. Как у людей. А то приволокли на первый допрос, так в кресло бухнули и чай в морду суют без сахара. Обвинения никакого не предъявили. А что обидней всего — не предложили звания полковника ихней армии, на это Миша в душе крепко рассчитывал, в советских фильмах ихние разведки, поймав советского человека, чин ему большой предлагают. Но тут разведка оказалась не простая западная, тут оказалась коварная восточная разведка, ну, падла, она вместо чина только чай без сахара предложила. Да и вообще, настоящие они тут китайцы или только подделываются — Миша так понять и не смог. А ну, как они японцы, или вообще тайваньские фашисты, и притворяются? Впрочем, портреты каких-то китайцев в каждой комнате тут висели, был это председатель Мао или же кто-нибудь другой — Миша не знал, косоглазые были для него все на одно лицо, потому что Миша, как и почти все советские люди, был до мозга костей расистом. Но если насчет портретов — Мао там или не Мао, хрен его знает, зато насчет книг в дальнейшем оказалось строго — Мао, Сталин, Ленин, все тома на выбор, а больше никаких книг на русском языке, и просить не моги. То ли тут разоблачили уже кого? То ли тут вообще не Китай? Нечисто во всем этом что-то, да и хлороформ — такое безобразие!

И тут ка-ак пошли Мише задавать косоглазые вопросы, самые неприятные, какие можно придумать. Первым делом — сознаешься ли, что приходишься родным внуком грозному Ивану Васиьевичу? Во, гады, работают, отец всю жизнь дворянское происхождение скрывал, так при лошадях и помер. Но скоро прояснилось, что подлинной Мишиной фамилии фон унд цу Синельски — тут никто не знает, а выпытать хотят одно: кто он, Миша, есть, просто Романов или скрытый Рюрикович. Миша был ничуть не Романов, к Рюрику тоже вряд ли имел отношение, хотя в семье была легенда о родстве с литовскими Гедиминовичами. Допрос кончился, ноги Мише застегнули жутко неудобной доской, сунули его в пустую камеру с соломой на полу. Кормили, между тем, недурно, давали утку с сильным запахом жасмина, видимо, ее тут фаршировали свежим чаем, но — и на завтрак утка, и на обед, и на ужин. Выпивки, однако, не давали, и для насквозь алкоголизированного организма Миши вопрос о ней на второй же день встал ребром. Попросил — вежливо выдали номер газеты на китайском — или черт его знает каком — языке. Попробовал требовать — принесли сразу пять томов сочинений товарища Сталина. Миша попытался читать, кайфа не словил, стал грызть ногти и понял, что от алкоголизма его решили вылечить очень прочно.

Потом, гады с прищуром, стали они с Мишей в кошки-мышки играть. Заковыки разные строить и подоплеки на него возводить, можно сказать. Очередной немолодой хрен на очередном допросе с несладким чаем на подозрительно хорошем русском языке сказал Мише, что если подпишется он вот тут… и собственноручно напишет еще кое-что, мы продиктуем… Миша немедленно учуял запах жареного, то есть воздуха свободы, и ничего дальше слушать не стал, а начал торговаться. Подписаться он, мол, подпишется, но чтобы под диктовку — ни-ни. Повисла неловкая тишина. Миша понял, что дал маху: надо бы сперва узнать, что же именно тут ему за измену Родине предлагают? Даже в ответ на вопрос косоглазого, признает ли он себя императором Михаилом Третьим, ничего остроумного не придумал. Сказал только, что не признает. Тогда его вежливо попросили изложить эту мысль в письменной форме. Миша посомневался и отказался. Тогда ему предложили изложить в письменной форме что угодно, на выбор — или что Михаил Третий, или что он не Михаил Третий. Миша подумал: идти в сознанку? Он твердо знал по службе, что сознаваться не надо до самого последнего момента, покуда к стенке не припрут, а когда припрут — опять же не сознаваться. Так что признавать себя Михаилом нельзя, а кстати, с какой такой радости Третьим, где первые два? Вот и сказал он следователю, чтоб тот ему чернуху не лепил, потому что никакой он, в общем, не третий, раз выпить не дают. Тогда следователь этот вопрос с повестки дня снял и стал выяснять, женат ли Миша, есть ли у него дети, или, наоборот, склонности. Миша ответил, что не женат и детей не имеет, а склонности у него только к хорошим лошадям. Следователь побагровел, явно принял слова Миши как оскорбление на свой счет и допрос прервал. Потом Мишу допрашивал другой, на лошадей уже не обижавшийся. Он предложил Мише жениться, детей завести, а уж потом писать всякие документы, отрекаться тогда, может быть, и не понадобится, а если понадобится, то все равно женатому человеку это приличней, можно это сделать, к примеру, в пользу своих же детей. Миша и жениться, и отрекаться отказался. Следователь принял это почти спокойно, но спросил, как насчет Уссурийского края, Сахалина, Камчатки, Чукотки, Таймыра? Миша ответил, что ему все это добро сто лет не нужно. Эту фразу косоглазый не понял и попросил написать документ о том, что в течение ста лет данные территории России не потребуются. Миша тут же вспомнил, что, хотя он и фон и цу, но все же русский патриот, которому Таймыр и Камчатка дороги, как родной карман, и по этому вопросу писать что бы то ни было отказался. Тогда косоглазый с сомнением спросил, умеет ли Миша вообще писать. На всякий случай Миша отказался отвечать на этот вопрос и объявил его грубой провокацией. На следующий день следователя снова поменяли, но и он ничего, кроме отрицания и контр-отрицания, а также больших сомнений, от Миши не добился. Вот так прокантовался капитан Синельский в неведомых куньлуньских краях до тех пор, когда просунулась поздней ночью в окно его камеры небритая и седая морда цыганского найденыша, типа грубого, бесцеремонного, но хоть не щурящегося.