Неоконченный полет - Анатолий Хорунжий

Он сейчас прямо спросит всадника, не поможет ли тот ему убежать, когда стемнеет. И все. Солдат, говоришь, так будь же солдатом, а не палачом.

Всадник, отвернувшись от пленного, сидел ссутулясь. Впереди произошло какое-то движение. Жатков посмотрел туда. Там колонна сворачивала с дороги. Уже вытянулась строем по два длинной шеренгой в сторону села, которое виднелось вдали за несколько километров. Впереди чернела фигура в бурке.

Жаткова дернуло, он начал быстро перебирать ногами, чтобы не упасть и, нащупав твердый путь, пошел пригибаясь, прячась за конем от острого встречного ветра.

«До первого привала...» Любая его мысль заканчивалась теперь этими словами.

7

Полет Синюты и Жаткова не был для генерала Красицкого рядовым событием. Секретный пакет штаба фронта Красицкий принял из рук командующего фронтом.

— Выручай, Красицкий! — такими словами встретил его сегодня командующий, позвав в свой дом, который стоял неподалеку от штаба авиаторов.

— Что прикажете, товарищ командующий? — Красицкий вытянулся по стойке «смирно», но чувствовал себя перед грозным командующим фронтом свободно: дружеский тон командующего давал ему для этого все основания.

— Разгулялись казачки — от рук отбились, — продолжал командующий, произнося слово «казачки» с ласковой интонацией. — Сами понимаем, по таким снегам хорошо воевать на конях. Но все-таки порядки-то у нас сегодняшние. Оглядывайся почаще, где ты, посылай в штаб донесения. Чапаев нашелся! — уже недовольно бурчал он на того, из-за которого беспокоился. — Так что, пожалуйста, Андрей Степанович, если небо позволяет, дайте распоряжение. И возьмите это под свой контроль — дело срочное, — добавил командующий, подавая пакет Красицкому после разъяснений.

— Есть, товарищ командующий! — Красицкий был полон чувства уважения к своему начальнику и горд от того, что тот обращался к нему в таком дружеском тоне. Красицкий понимал, что это значило: командующий и его штаб были удовлетворены боевой работой воздушной армии.

Пока экипаж У-2 был в воздухе, Красицкий, справляясь о нем в штабе, не раз вспоминал и подробности относительно кавалерийской дивизии, которые ему передал командующий, и добрый, почти товарищеский тон разговора, и боевое настроение сдружившихся, симпатичных лейтенантов. Занимаясь другими делами, Красицкий подсознательно переносил на все свой душевный подъем, вызванный визитом к командующему фронтом и удовлетворением, что такие бравые и надежные летчики взялись за важное поручение.

Когда Синюта появился в дверях один и, не подняв тяжелой головы, окаменело остановился на пороге, генерал сразу почувствовал, что стряслась какая-то непоправимая беда. Он попытался встать, но ноги его не слушались.

— Разрешите доложить, товарищ генерал...

Голос Синюты подтвердил догадку генерала. Да, стряслось невероятное. Лейтенант рассказывал о том, что и где с ними произошло. Красицкий слушал, его охватывало негодование. Он думал, как ему теперь быть перед командующим фронтом, что он на это скажет. Синюта, докладывая, думал, как и когда сказать генералу о своем предложении, из-за которого он и осмелился появиться перед ним.

Умолк. Если бы сейчас не сделал этого сам, генерал все равно прервал бы его.

Теперь слушал лейтенант. Ему казалось, что и эти минуты, и его голова набухают. Он видел только генеральские унты, которые метались по комнате. Слова впивались ему в сердце, он терпел, не решаясь ни вздохнуть, ни пошевелиться. Он понимал: необходимо выждать. Выждать.

Однако пора. Он должен подать свой голос.

— Товарищ генерал...

— Молчите!

— Я про Жаткова.

— Не имеете права произносить его имя!

— Я знал, что услышу такие слова, товарищ генерал.

— Знал? Недостаточное самонаказание!

— Товарищ генерал, Жаткова надо спасать.

— Сначала подать его на тарелочке в руки врага, затем спасать?

— Товарищ генерал, я — офицер Советской Армии, я... Он — мой друг! — Синюта посмотрел перед собой широким, открытым взглядом ясных глаз.

Красицкий остановился перед ним, словно наткнувшись на преграду. Их взгляды встретились. Глаза генерала горели гневом.

«Вспомнил, все вспомнил», — подумал Синюта, но эта мысль промелькнула мигом, не оставив на душе никакого следа. Он вновь ощутил возле себя присутствие Жаткова и осмелел еще больше.

— Если я не имею права говорить о Жаткове...

Генерал замер в ожидании.

— Мы не встретили в воздухе сегодня ни одного самолета. Ни нашего, ни чужого.

— Почему же не повернули назад, с половины пути, если лететь было невозможно? Лучше бы мне сейчас принять из ваших рук недоставленный.пакет, нежели слушать о потере штурмана и докладывать о чепе. — Генерал снова заходил по комнате.

— Мы летели, потому что могли лететь. Но потом... Потом ошиблись, товарищ генерал. Перед вами и перед Родиной я буду отвечать за эту ошибку один. Один, за двоих. Но если мы не спасем Жаткова, я тоже потеряю право на жизнь.

— Право на жизнь!

Подавленность, печаль лейтенанта пробуждала в душе Красицкого и злость к нему, и сочувствие.

— Пошлите, товарищ генерал, штурмовики на колонну. Я полечу с ними.

— Вот как! Мы уже пользовались вашей осведомленностью, лейтенант.

Генерал произнес эти слова с вновь нахлынувшим чувством неприязни к Синюте — как он посмел навязывать ему такое? Но вслед за этой, отрицающей, мыслью, его просто озарила иная. Он действительно пошлет штурмовики на Белгородский тракт. Надо уничтожить вражескую колонну.

— Бить! Бить! — громко прошептал генерал, стоя перед обледенелым, завьюженным окном. Стиснул до каменной твердости кулаки. Взмахнул ими в воздухе, словно что-то ударил, и сделал шаг к столу, на котором стоял телефонный аппарат.

— Что? — удивился он, заметив лейтенанта, который по-прежнему стоял возле порога. — Все?

— Все, товарищ генерал.

— Отправляйтесь в полк!

— Есть!

Лейтенант медленно повернулся, медленно открыл дверь. Он понял: генерал не должен терять сейчас ни минуты. Но ему хотелось знать, что же будет предпринято. Без этого он не может возвратиться в полк.

Вышел в комнату, которая служила генералу приемной. Здесь ожидали люди, было накурено, пахло жженой глиной. Синюта стоял, глядя в темный угол. Слышал, как мимо пробегали штабники, как тревожно гудел телефон. Казалось, что все это происходило где-то далеко-далеко. Его слух жадно ожидал чего-то иного.

— Девятку! И обязательно свяжитесь со мной.

Синюта энергично натянул рукавицы и вышел из помещения. Шел улицей в конец села, к аэродрому. В ветвях деревьев шумел ветер, скрипел снег под ногами. А ему хотелось услышать какие-то могучие звуки.

Гул моторов, взрывы, выстрелы... Где же они?

8

Село, которое влекло к себе немецких кавалеристов, лежало от тракта далековато. И ко всему — этот ненакатанный путь, этот адский мостик через овраг. На кой черт сюда повернули? Почему это штабники лезут вслепую к первой подвернувшейся куче соломы и навоза, которая здесь именуется селом.

Герр оберст нервничал. Конь это чувствовал, беспокойно топтался на месте, от каждого окрика седока вздрагивал всем телом. Герр оберст кидался с руганью на тех неумелых солдат, которые медленно продвигались, и на тех, которые в спешке порывались идти в объезд моста и увязали в сугробах.

Обледенелые, сдвинутые с места бревна настила стучали под копытами, как сухие кости. Кони всхрапывали, упирались, но солдаты, сидевшие на них, были равнодушны, словно чучела. Герр оберст налетал то на одного, то на другого и каждый раз встречался с глазами, которые сердито поглядывали в щелочки из-под накутанного на голове тряпья, словно из щелей дзотов. На всем отразилось отступление, неудачи на фронте. Такого он еще не знал. Господин полковник, устав подгонять своих солдат, хотел было даже повернуть колонну обратно на Белгородский тракт и двигаться дальше. Но по ту сторону глубокой балки уже находилось несколько эскадронов — они входили в село.

— Шнеллер!

Его остервенелый окрик на этот раз не достиг цели. Всадники услышали какой-то гул. Шли самолеты. Шли свободным широким пеленгом, над самой землей. Рокот моторов нахлынул неожиданно, как взрыв. Всадники кто упал из седла под коня, кто кинулся бежать куда-то в степь, кто так и остался сидеть на коне, оцепенев. Но советские самолеты вели себя непонятно: прогремели над головами и скрылись за белыми пригорками.

Всадник, к седлу которого был привязан Жатков, плелся в колонне последним. До моста ему было еще далековато, и он, поставив коня боком к ветру, сидел недвижимо, продрогший до костей. Единственное, о чем он мечтал, это было — укрыться в балке, укрыться в теплой хате. Жатков стоял, пригнувшись за лошадью, чувствовал ее тепло, думал лишь о том, чтобы лошадь не сходила с места. Запах лошадиного пота вызывал в нем воспоминания детских лет.