Неоконченный полет - Анатолий Хорунжий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Внизу медленно проплывали знакомые экипажу ориентиры — заснеженные села, станции, лесочки, еле различимые зимние дороги; затем появились сожженные дотла селения, которые несколько дней назад были прифронтовыми, а дальше шли села несколько поцелее, недавно освобожденные. Виднелись дороги, не обозначенные на картах, пролегшие в весьма неожиданных направлениях.
Лейтенанты с подоблачной высоты осматривали землю, и каждый по-своему размышлял над тем, что им сказал генерал.
«Где же их искать, казаков? Как распознать среди белых просторов?» — спрашивал себя Жатков, наклоняясь то и дело к борту самолета и подставляя лицо под обжигающий ветер.
«Возвращаться, домой с пакетом никак невозможно. Совершенно невозможно!» — твердил про себя Синюта, поглядывая вокруг и шевеля пальцами застывших ног, обутых в старенькие, растоптанные унты.
— Куда летим, Олег? — обратился пилот к штурману, спросил только для того, чтобы услышать голос друга.
— По всем показателям, на восток.
— Отлично! Значит, скоро покажется твой Саратов!
— О, это было бы куда приятнее, чем очутиться сейчас над твоим Харьковом.
— Для тебя?
— Надеюсь, для обоих. В Саратове мы наверняка нашли бы двух молодых чернобурок.
— Вместо одной черной бурки?
Оба охотно посмеялись.
Внизу, сквозь вьюжную пелену, виднелись пожары. Там лежало разрушенное село. Хмурый дым космами вплетался в белую метель. Синюта и Жатков внимательно рассматривали все. Оба радовались, что распознали там наших солдат, — солдаты носили камыш из балки к своим окопам. На улицах стояли завязшие в сугробах наши машины.
Штурман разыскал это пылающее село на карте, сделал подсчеты и сказал пилоту, что отсюда до Обоянского большака минут пятнадцать лету.
Синюта поднял руку — это его обычный знак удовлетворения.
Под крыльями стелились наши поля, дороги, кружила наша метелица, вверху было наше небо. Увидеть бы еще наших кавалеристов в белых маскхалатах и командира в черной бурке. Было бы совсем хорошо!
3
Снежные переметы на прямой, как струна, Обоянской дороге были истоптаны, порезаны, разбиты. У-2, появившись над дорогой, снизился, его экипаж по-настоящему обрадовался: внизу ясно виднелись свежие следы. Действительно, Синюта и Жатков вскоре увидели колонну кавалеристов, которая двигалась плотным строем в направлении Белгорода.
У-2 еще немного снизился и держался на некотором расстоянии от дороги. Осмотрев колонну, пилот и штурман счастливо переглянулись: всадники были в белых маскхалатах, а впереди — командир в черной казацкой бурке.
Синюта знал свое дело отлично. Поставив самолет против ветра, выбрал ровное место и, черкнув по снегу широкими лыжами, плавно посадил его. Подруливая ближе к кавалеристам, летчики не обращали на них никакого внимания: конники были рядом, и экипаж был бесконечно благодарен им за то, что они с самого утра двигались, не меняя своего направления.
Самолет гудел мотором, выруливая вперед, чтобы поравняться с группой всадников, среди которых был человек в черной бурке. Жатков, который стоял в кабине, притопывая ногами и закрываясь от обжигающего ветра, уже держал в большой меховой рукавице тоненький, но такой важный пакет. Пилот сейчас следил только за тем, чтобы не ввалить машину в какой-нибудь ров, он все время смотрел только вперед.
Вдруг вся колонна кавалеристов — от передней группки до последнего всадника — остановилась и замерла. Казалось, будто над ней пролетел не У-2, известный на фронте и нашим и вражеским войскам, а огненная комета.
Советский самолет сам шел в руки противнику.
4
— Как это понимать, герр оберст? — Молоденький адъютант, точно хорек, посмотрел из-под повязанного поверх шапки, надвинутого на глаза обледенелого, твердого, словно жесть, шарфа.
Оберст молчал. Развернув коня по ветру, он недвижно следил за самолетом. В самом деле, что все это значит? Очевидно, советские летчики приняли их за своих. На это как раз и рассчитывало командование, когда приказало обмундировать новую, недавно переброшенную на этот фронт часть под советских кавалеристов. Но этот случай превысил всякие ожидания. Однако с какой целью они приземлились? Что вынудило?..
Оберст смотрел на самолет, слышал, как за его спиной нарастал гул удивленных солдат, и все туже натягивал повод своего коня: конь прядал ушами, танцевал на месте, слыша рокот мотора.
— Спрашиваете, лейтенант, что это значит? В эту минуту самолет наконец остановился, мотор притих, едва подрагивая на малых оборотах. Оберст в напряжении помедлил еще минуту, ожидая: выключит мотор или нет? Нет, не выключил.
Штурман вылез на крыло, прыгнул в снег и, увязая по колено, размахивая руками, поторопился к головной части колонны. Оберст внимательно следил за ним.
Адъютант, подав коня ближе, дохнул паром в самое лицо оберста.
— Разрешите?
— Не сметь! — со спокойной твердостью в голосе приказал оберст. Его темное лицо посуровело. — Живым! Только живым! — В покрасневших от ветра глазах горели любопытство и жестокость.
Откуда-то из середины колонны отделились несколько всадников и, подняв шум, вскинув вверх карабины и сабли, помчались окружать Жаткова. Белые их маскхалаты раскрылись на ветру, обнажив темно-зеленоватые немецкие шинели.
— Пошел! — Оберст кивнул адъютанту. Тот ослабил повод. За ним валом хлынула группа всадников.
Штурман, увидя издали кинувшихся к нему справа, не мог понять, что происходит... Остановись, оглянулся. Увидел только свой самолет, стоящий посреди ровного поля, и ничего больше. Но когда снова посмотрел на ораву, которая быстро приближалась, его обожгла огнем догадка: враг!
Ударил выстрел, второй, третий.
Синюта сидел в кабине и, как обычно в такие минуты, смотрел на приборы. Послышались выстрелы. Синюта кинул взгляд в ту сторону, где был Жатков. То, что он увидел, показалось страшным сном: Жаткова окружали.
Штурман выхватил из кобуры пистолет, пятясь назад, упал. Вновь подхватился и вновь, уже, видимо, нарочно, упал и пополз по-пластунски по снегу, отстреливаясь.
Синюта, следя за ним растерянно, тоже выхватил пистолет и уже было подумал, что ему необходимо сейчас же спрыгнуть на землю и стрелять, стрелять по врагам из-за самолета, пока Жатков не прибежит к нему. Но как раз в эту минуту всадники — кто на лошади, кто спешившись, — обошли Жаткова, и он совсем пропал из виду.
Только теперь понял Синюта всю сложность положения. Вот уже и к самолету мчатся со всех сторон. Синюта подумал о том, что ему надо спасаться. И удивительное дело, подумал без порыва той энергии, которая приходит к человеку в подобной ситуации. Пленение Жаткова словно парализовало его ум, его волю. Ему показалось, что его тоже давит что-то холодное, омертвляющее.
Наконец он освободился от оцепенения и тронул рычажок газа. Мотор загудел сильнее. Теперь уже не слыхать ни криков, ни выстрелов. Но он тут же ощутил, а может, ему только так показалось, будто по фюзеляжу вдруг чем-то сыпануло.
«Пули!» — понял Синюта и, осев пониже — будто простая фанера кабины могла его защитить, — пустил мотор на полную мощность.
«Кукурузник», развивая скорость, стукал о сугробы лыжами. Крылья набирали силы.
Синюта, приподнявшись, посмотрел в ту сторону, где остался Жатков. Тот — кажется, это был он — лежал темным пятном на снегу, окруженный всадниками. И — то ли показалось Синюте, то ли было так на самом деле, кто знает! — как будто протягивал руки к самолету и что-то кричал: его рот темнел на белом лице. Синюта видел сейчас только это. Только Жаткова.
Он уже взлетел, поднимался все выше и выше. Посмотрел вниз через борт, увидел, как вражеские кавалеристы, остановись кто где был, со всех винтовок палили по нему. Кое-кто с угрозой помахивал саблей, кулаком.
Орава тянула по снегу человека в черном.
Фигурки уже виделись маленькими. Синюта подумал, что на такой высоте его не достанут пули. Тут же впервые с глубокой тоской почувствовал, что летит один, что за его спиной нет Жаткова.
5
Как велика над нами сила времени! Как властно увлекает нас его бурный поток, как беспощадно и страшно бьет он нам в грудь.
Синюта летел. Машина, поклеванная вражескими пулями, несла его надежно и верно, как всегда. Но ему было невыносимо тяжело. Он чувствовал себя так, словно бы с разбега напоролся на что-то острое, ударился грудью, сердцем.
Сориентировался на местности, распознал те ее признаки, по которым ежедневно преодолевал расстояние к фронту, подсчитал, сколько ему осталось лететь до полкового аэродрома. Но все это осмысливал почти машинально, без участия сознания, которое было поражено случившимся, во что он сам пока не верил, с чем никак не мог согласовать ни одной своей мысли. Мысли о настоящем, о будущем.