Кавалер Золотой Звезды - Семен Бабаевский

— Семен, ты намного старше меня?

— Думаю, что старше. А зачем тебе?

— Так, поинтересовался. — Никита некоторое время молчал. — Да… Ты на войне был, чего там только и не видел… Значит, ты и знаешь больше, чем я…

— Может, больше, а, может, и меньше… Смотря в каком деле.

— А скажи, отчего так бывает: когда я был неженатым — одно ко мне отношение, а женился — совсем другое?

— В чем же ты видишь это «другое»?

— Да во всем. Люди на меня смотрят по-другому. Сказать, поручение какое или еще что-нибудь важное… Я — комсомолец, и вот я скажу тебе правду. Раньше, бывало, наш секретарь совсем меня не замечал. Попросишь что-нибудь сделать, а он говорит: «Ты, Никита, за это дело не берись, не сумеешь». Больше всего я бывал на побегушках: то клуб убирал, то афишку расклею, то на собрание созываю… А теперь — в президиум меня избирают; кому первое слово в прениях? — Никите Мальцеву. Задания всякие дают, особо какие трудные. По займу не всякий может толково рассказать или какое постановление прочитать колхозникам, — а мне это доверяется. Недавно меня агитатором на ферме назначили. Сам парторг Еременко подписал меня на газету «Правда», говорит: «Теперь тебе без газеты никак нельзя…» Вот журнал еще не выписал. А когда готовились ехать на лесосплав? Стали подбирать людей. Кого послать? Думали, думали и первого меня записали. «Поезжай, Никита, на тебя полная надежда». Или вот недавно. Почему Прохор выбрал меня в твою бригаду? Охотников было много, а Прохор на меня так серьезно посмотрел и сказал: «Никита подойдет, человек надежный»… Отчего так, скажи?

— А очень просто, — сказал Семен. — Значит, заслужил доверие… Дорожить этим надо. Если б ты побывал на фронте, ты бы еще больше удивился. Там хорошее в человеке быстро замечают.

— Да я это понимаю… Или вот еще такой пример. Иван Герасимович Еременко беседовал со мной. Долго мы с ним говорили. «Готовься, говорит, Никита, в партию вступить…» Дал мне Устав. «Прочитай, говорит, все, а тогда мы еще побеседуем…» А ты член партии?

— Да, — ответил Семен. — Вступил на фронте.

— А скажи, — еще больше оживился Никита, — что наиважнее для члена партии? Мне это надо знать.

— Как тебе сказать. — Семен задумался. — Важнее всего, как я понимаю, быть всегда и во всем примером…

— Это я смогу.

— Еще не все, — продолжал Семен. — Жаль, что ты не был на фронте. Там бы ты сам увидел, что значит быть коммунистом… Но я приведу тебе такой пример. Скажем, так. Возьмем нашу страну, это тебе будет понятно. Растянулась она на полсвета, сам знаешь. А сколько у нас людей и разного богатства! И вот все люди, как одна большая армия, каждый день находятся в сражении против мирового капитала… Ты думаешь, отчего нам так трудно? Никто еще не шел по этой дороге, а мы идем. Война кончилась, намного стало легче, но сколько еще дела… Армия идет вперед, и есть в этой армии ударные полки. В них отбираются люди самые честные, самые преданные и бесстрашные. Их трудностями не запугаешь. Это и есть члены партии… Вот ты и рассуди теперь сам, что самое главное для члена партии.

— Да я тоже думал об этом, только выразить не мог.

Семен встал, взял багор. Посмотрел на реку. Бревна не плыли. «А Никита — славный парень, — подумал Семен. — На фронте такой непременно бы отличился. Как это он сказал: «Люди на меня смотрят по-другому…»

Вспомнил Анфису, желанные разговоры с ней о жизни, о будущем. После беседы с Никитой он вдруг почувствовал, что теперь он в этих краях не гость… Он держал над водой багор, смотрел на плывущие мимо бревна и мысленно представлял себе, как каждое проносящееся по реке бревно будет либо распилено на доски, либо целиком ляжет на стену, как вырастут из них здания электростанции, кинотеатра, конюшни, коровника…

— А! — воскликнул он, — еще одно плывет! Ишь какое толстое да важное. Плыви, плыви, мы тебя распилим на доски и постелем полы.

И его радовало, что среди новостроек станичной пятилетки будет и его маленькая хатенка с белыми ставнями и яркой черепичной крышей.

Было поздно. Пришли на смену Афанасий и Игнат. Семен вернулся в лагерь в приподнятом настроении. Подошел к шалашу, чувствуя, как тянет его туда какая-то сила. Хотелось поделиться своими мыслями с Анфисой, но войти к ней не решился. Никита залез под бричку и тотчас уснул. Семен сел возле шалаша и задумался. Дверь в шалаше была завешена белым передником, в котором Анфиса бегала днем возле печки. Семен притронулся к нему рукой и почувствовал, как часто забилось у него сердце. Тут же у двери он расстелил шинель и лег. Неподалеку шумела река. Семен лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к биению своего сердца, в котором росла, заполняя грудь, тихая и светлая радость — радость жизни.

Глава XXVI

Днем и ночью вот уже в течение месяца по реке плыл лес. Вслед ему уходили из лагеря мелкие группы молевщиков, и те, что возвращались, замечали перемену в Чубуксунском ущелье. В нем стало просторней и светлее, намного уменьшилось число штабелей, всюду валялась содранная кора, а на тех местах, где лежали бревна, белели голые полянки, покрытые бледной, прибитой к земле травой. «Увидел бы Бойченко, — думал Сергей, — как мы тут стараемся, и сказал бы: «Вот молодцы! Скоро весь лес перебросят к Усть-Невинской». Сергей, проводя ночи без сна, хорошо знал, каких усилий стоил сплавщикам их успех. Грицько, все время работавший в ночной смене, заметно похудел, редко брился, но ни разу не пожаловался на усталость. Трех парней из его бригады пришлось подменить и послать молевщиками. Митька Кушнарев на сбросе бревен проработал всего лишь неделю, отстал от Грицька, признал себя побежденным и сам попросился в бригаду молевщиков. На его место Сергей поставил Ивана Атаманова.

— Сережа, все уходят по реке, — как-то раз сказал Грицько, — а когда ты меня пошлешь? Сколько сбросил я в воду бревен, а не видел, как они там плывут.

— Еще посмотришь, — успокаивал Сергей. — Мы с тобой пойдем по реке, когда будем вести зачистку.

Однако через некоторое время, посоветовавшись с Прохором, Сергей решил послать по реке и Грицька. «Пусть прогуляется», — подумал он. В тот день обе смены спустили на воду большую партию леса. Обрадованный такой удачей, Прохор стал поговаривать об отправке молевщиков на лодке.

— Вот теперь нам и лодочка понадобится, — сказал он. — Надо проехать по всему руслу, осмотреть берега, а вот кого послать?

— Поезжай ты, дядя Прохор, — сказал Сергей, — а в помощники себе возьми Грицька и Степу.

— Еще бы какую-нибудь девчушку, чтоб обед варила.

— Возьмите Варю, — посоветовал Сергей, вспомнив свой ночной разговор с Грицьком. — Она еще прихрамывает, но в лодке ей ходить не придется.

Широкая лодка с плоским дном терлась черным, жирно просмоленным боком о каменный выступ берега. Еще на заре в нее погрузили продукты, два багра, укрепленных вдоль бортов, веревки, бурку, плащи, брезент. С восходом солнца, когда долина реки очистилась от тумана, четверо сплавщиков, поудобней усевшись в лодке, покинули лагерь. У берега, как перед отплытием корабля в дальнее плавание, собралась толпа людей. Они долго провожали ласковым взглядом лодку, видели, как она покачивалась на стремнине реки и как потом исчезла за крутым поворотом.

Лодка сделала рывок в сторону и неожиданно попала в водоворот. Грицько не успел поднять левое весло, и она закружилась. Потом, как бы опомнившись, секунду постояла на месте. Грицько налег на весла, и лодка понеслась вперед мимо отвесных стен, источенных родниками, струйки которых, чистые, как серебро, стекали по камням. Потом поплыли в тени, под склонившимися на воду ветками, под густой кровлей листьев, так чти людям приходилось низко нагибать головы. Наконец выбрались на середину реки, залитой слепящими лучами выглянувшего из-за скалы солнца…

Да, красива речная дорога! Кругом, куда ни взглянешь, лежит живописный горный пейзаж! Там, где скрылись меж гор берега, разливается жаркий блеск на воде и кажется: в этом месте собрались, как в фокусе, все лучи солнца и отразились в зеркале реки с такой силой, что все вокруг вот-вот воспламенится. А дальше — лабиринт гор и перевалов, прячется в них река, как ручей среди камней… Все здесь радует глаз, все удивляет, и трудно сказать, какой из этих видов самый красивый. То ли вот эта нарядно одетая в зеленый плющ пирамидальная сопка с острой, как шпиль колокольни, вершиной, на которой, вместо креста, стоит удивительно стройная сосна; то ли эти оранжево-темные, без конца и края, полотнища лесов, укрывшие собой отлогую, уходящую к небу ложбину, над которой стаями кружатся орлы; то ли эта голая скала из темной бронзы, повисшая над водой в виде огромной птицы, у которой крылья окаменели в тот момент, когда она сделала ими широкий размах, — трудно сказать!

А вот еще стоит торчмя, упираясь в небо, утес из желтого известняка. Срез у него от вершины до подошвы ровный, точно кто-то одним взмахом сабли отсек вторую его половину, которую давно размыла и унесла река, и весь этот срез теперь рябит норками, как стена крепости бойницами. Всю могучую грудь утеса источили птицы, образовав на ней свой шумный город. Над утесом тучи щуров, — они то стаями взлетают ввысь и, описав дугу, с разгону влетают в норки, как пули в мишени, то стрелой вылетают из норки и сверлят воздух, чертя на синеве неба такие причудливые круги и линии, что рябит в глазах… Лодка кажется щепкой у ног этого великана — она проплывает вдоль стены, а вверху поет такой оглушительный птичий хор, что кажется — в эту минуту весь мир объят одним этим разудалым щебетанием.