Пучина боли - Джайлс Блант

Голос Белла стал тихим-тихим, на пределе слышимости; мягчайшее вопрошание:

— Вы можете сказать мне почему, Мелани? Вы можете сказать, почему вам не спалось? Какие чувства заставляли вас бодрствовать?

— Ну, м-м… Я знала, что это должно случиться. Ну, то есть так всегда случалось, когда мы с ним были одни. Особенно по ночам…

— Вы были ребенком, Мелани.

— Мне было одиннадцать лет! Может, даже двенадцать! К тому времени я должна была сама все понимать!

— Почему? Как вы могли понять? Разве кто-нибудь распространяет руководства под названием «Как рассказать маме, что отчим тебя насилует»? Разве вы когда-нибудь наблюдали, как себя ведут двенадцатилетние девочки? На улице, в фильмах? Где бы то ни было?

— Ну да…

— И на что они похожи?

— У большинства ветер в голове. Такие дурехи.

— Иными словами — дети.

— Дети. Правда.

— Итак, вам одиннадцать, может быть — двенадцать, и вы лежите в темноте в этом совершенно безопасном и потаенном месте, и рядом лежит мужчина, который заявляет, что любит вас. Возможно, по-своему он действительно вас любил. Поблизости никого. Что чувствует девочка?

— Меня сейчас стошнит.

— Чувствуете, что вас сейчас вырвет?

Напряженный кивок. Она побледнела и дрожит, пальцы вцепились в край кушетки.

— Слова — вот что вам нужно из себя извергнуть, Мелани. Тайны. Расскажите мне всего лишь одну вещь, и это ощущение пройдет, обещаю.

— Нет, меня правда сейчас стошнит.

— Вы лежите в темноте. Вам одиннадцать или двенадцать. Рядом с вами — взрослый, большой мужчина. Вы знаете, что он собирается подойти к вашей кровати. Вы знаете о том, что он собирается с вами сделать. Что вы чувствуете? Скажите мне только это, Мелани, и ваша тошнота пройдет. Вы знаете, что он собирается к вам подойти. Что вы чувствовали, перед тем как он пересек это темное пространство и подошел к вашей кровати?

— Он этого не сделал! В том-то и дело, как вы не понимаете? Он не подошел ко мне!

— И что после этого случилось, Мелани? Расскажите мне.

— Не могу! Не могу! Не хочу!

— Нет, хотите. Иначе вы бы не были здесь.

— Ну пожалуйста. Я не могу, вот и все.

— Вы сказали, что он не подошел к вам. Он не подошел к вам… и тогда?

— Я не могу…

— Он к вам не подошел…

— О господи…

— Он не подошел к вам, и…

— Я подошла к нему!

Слезы, которые у нее после этого хлынули, могли бы поглотить в себе все те слезы, которые она проливала здесь раньше. За долгие годы, что он работал психиатром, доктор Белл не видел, чтобы кто-нибудь рыдал сильнее.

— Я хотела этого! Я такая мерзкая! Я такая мерзкая! Я хотела, чтобы он это сделал! Я хотела, чтобы он это сделал! Я сама с ним это сделала! В тот раз я сама это с ним сделала, понимаете? О господи, я заслуживаю того, чтобы умереть. Я просто долбаная шлюха!

Белл наблюдал, как она все плачет и плачет, пока не иссякли слезы.

— Я такая мерзкая, — слабым голосом произнесла она. — Честное слово, не понимаю, как меня еще земля носит.

Теперь она, казалось, стала меньше, словно чувство вины захватило какое-то пространство в ее небольшом теле.

— Боюсь, это все, на что у нас сегодня есть время.

— О господи.

— Если хотите, останьтесь еще на одну-две минуты.

— Нет-нет. Ничего страшного. Все в порядке.

Мелани пригладила волосы и встала, чуть покачиваясь. Собрала свои вещи, все еще шмыгая носом, и двинулась к двери. Открыла ее, остановилась.

— Боже. Не знаю, как дотяну до следующей недели.

— О, кстати, вспомнил. Извините, Мелани, я должен был сказать вам еще в начале часа.

— Сказать мне что?

— На следующей неделе я буду занят и не смогу вас принять.

32

После обеда Кардинал повез записку с отпечатком большого пальца в полицейское управление, чтобы потолковать с Полом Арсено. Пока он не был готов к тому, чтобы официально признать: он выходит на работу. Если бы он это сделал, ему бы пришлось возиться с кучей всяких заданий, а неполицейскими делами ему сейчас было бы заниматься трудно, а может быть, и невозможно.

Арсено отхлебнул кофе из кружки, на которой его фамилию осенял флаг Новой Шотландии.

— Хочешь, чтобы я ее тебе пробил по базе?

— Ты же знаешь, это не классическое расследование, — напомнил Кардинал. — Официально дело не заведено.

— Ты прав, Джон. Не заведено.

Он назвал его по имени: дурной знак. То ли проявление жалости, то ли даже чего-нибудь похуже. Арсено мог слышать о том, как он арестовал Роджера Фелта. Поставив свою именную кружку, он встал из-за стола и закрыл дверь, отделявшую комнату экспертов от хранилища вещественных доказательств и остальной части управления.

— Послушай, Джон. Ты пришел ко мне вот с этим, с предсмертной запиской твоей жены, и ты просишь меня прогнать «пальчики» по базе, и я сам хочу тебе помочь. Ясное дело, хочу. И я это сделаю, если ты действительно хочешь, чтобы я это сделал. Но этим делом уже занимался коронер. И Делорм занималась. И патологоанатом. Все мы этим занимались. И нет никаких, ну никаких причин думать, будто тут замешан кто-то еще.

— Ну и ладно, побалуй меня. Сделай, что я тебя прошу, хотя бы из сострадания, мне все равно, главное, чтобы это было сделано. Я хочу знать, кто дотрагивался до этой записки, кроме Кэтрин.

— Но это же не подделка, Джон, ты сам говорил.

— Тогда тем более на ней не должно быть никаких отпечатков, кроме отпечатков Кэтрин.

— А представь, что придут результаты, и окажется, что это след большого пальца коронера? Как мы все тогда будем выглядеть?

— Если коронер или кто-нибудь из полицейских в форме допустил ошибку — ничего страшного. Люди время от времени совершают ошибки, на ошибки мне наплевать.

Арсено помедлил, разглядывая остатки своего кофе.

— Ты правда думаешь, что ее убили, Джон?

— Я думаю, что эту записку читал кто-то еще. И я хочу знать кто.

— Отлично, ребята. Все молодцы!

Элеанор Кэткарт сошла со сцены, вытирая со лба воображаемый пот, и уселась в первом ряду зала Кэпитал-центра. В детстве Кардинал много раз тут бывал: тогда это был самый большой кинотеатр в городе.

— О господи, у нас завтра вечером премьера, а у Торвальда до сих пор более тесное взаимодействие с суфлером, чем со мной. Что привело вас сюда? Кстати, я очень сожалею насчет Кэтрин. Этой женщины будет очень не хватать.

— Просто хотел с вами поговорить, — ответил Кардинал. — Вы последний человек, кто видел Кэтрин живой.

Из тех, о ком нам известно.

— Да, и в каком-то смысле я чувствую себя ответственной. Если бы я так не восторгалась своими великолепными видами! Если бы я ее тогда не впустила! Если бы я осталась дома!

— Для вас это, наверное, очень тяжело.

— Знаете, конечно, я выдержала и продолжаю существовать, но такие вещи действительно оказывают разрушительное действие на твое joie de vivre.[51] Как говорится, «в последнее время, уж не знаю почему, я утратил всю свою веселость»,[52] хотя я, разумеется, отлично знаю почему. Кэтрин ушла, она не вернется. Впрочем, я, разумеется, уже все рассказала вашей коллеге.

— Это личное. Я просто пытаюсь прояснить некоторые вещи у себя в голове.

— Ну разумеется. Бедный вы, бедный. — Она благожелательно положила ладонь ему на запястье. — Я отлично представляю себе, что вы чувствуете.

Кардинал задал ей вопросы, которые — он это знал — уже задавала ей Делорм. Кэтрин заинтересовалась видом из ее многоквартирного дома и захотела этот вид сфотографировать; они условились о встрече, мисс Кэткарт впустила ее, а сама отправилась на репетицию к «Алгонкинским артистам».

— Вы часто виделись с Кэтрин? Я имею в виду — в колледже.

— Не очень. Так, иногда сталкивалась с ней, привет-привет, все в таком роде. Мы с ней не были подружками. Просто теплые отношения. Я восхищалась ею на расстоянии, думаю, это можно выразить так. Кэтрин была какая-то восхитительно самодостаточная.

Это была правда, и Кардинал это знал. Когда она хорошо себя чувствовала.

— Значит, вы, наверное, не знаете о ее отношениях с другими коллегами?

— Нет. У меня свое маленькое царство в отделении театрального искусства. Оно не особенно пересекается с фотографией.

— Вы когда-нибудь видели ее с кем-то незнакомым? Или просто с кем-нибудь, кому, казалось, не место в колледже?

— Нет. Когда я ее встречала, она обычно была либо одна, либо со своими студентами.

— Вы никогда не видели, чтобы она на кого-то сердилась? Или чтобы кто-нибудь сердился на нее?

— Никогда. Наоборот, ее опекали, вы об этом, должно быть, знаете. Ну и иногда другим преподавателям приходилось замещать ее. Но я уверена, что они понимали: это не из-за какого-то ее каприза. — Мисс Кэткарт коснулась лба изящными кончиками пальцев. — Ну, разумеется, у нее все же были определенные contretemps[53] с Мередит Мур.