Плавающая Евразия - Тимур Пулатов

— Одним словом, ему мешал Музайма, — прервал Давлятов Лютфи, почувствовав, как следователь полностью овладевает его вниманием. — И надо было родиться такому, как Мелис, который убил наконец в Субхане бродягу, чтобы освободить его сущность для добрых дел?! Так?

— Истинно так! — ироническим восклицанием Лютфи решил сгладить неприятный тон Давлятова. — Общественность, которая очень точно знает свою выгоду, стала на сторону подростка-убийцы, хотя с точки зрения высокой морали и гуманности… Впрочем, не буду употреблять эти выспренние выражения, я утомился от них, употребляя в разговорах с вашей матушкой Анной Ермиловной, Байт-Кургановым и компанией… Страх толпы — трубный глас, заглушающий писк совести и бренчание закона. Страх сам становится законом, и труба его зовет к единству… простите за красивость беллетристов, требующих аванса под свой вечный долг, как вы удачно заметили… Этими своими краткими отступлениями я всякий раз, если вы заметили, подготавливаю вас ко все новым поворотам своего рассказа, чтобы вы не так болезненно реагировали на них, — блеснул лукавым взглядом Лютфи и продолжил: — Сей бродяга, как выяснено следствием, оказался родным братом вашей подружки Шахло. И, наверное, поэтому… — Лютфи вдруг спохватился и, чтобы дать время Давлятову переварить это сообщение, стал помешивать в стакане с минеральной водой ложкой… — Вы хотите что-то сказать?

— Чепуха все это! — высказал первое, что пришло на ум, Давлятов.

— В таком случае… — Лютфи опять повернулся в кресле, чтобы вынуть из отсека небольшого шкафа папку красного цвета.

Давлятов нехотя взял ее, раскрыл и увидел пожелтевший счет ресторана Московского Дома литераторов, где ему приходилось бывать в суматошный период альманаха «Белая медведица», портрет какого-то свирепого старца в чалме, с надписью: «Иранский аятолла Чечебени», лист с заголовком «Моральные качества Ахмета Давлятова» (отца, значит!), карту, где сбоку было написано: «Маршрут поездки восточного пророка Руслана Давлятова по древнерусским городам» (обо мне, значит!), фото лесопилки, где произошло убийство… Давлятов, на которого уже оцепенело накатила усталость, захлопнул папку, бросил ее перед Лютфи и сказал хрипло:

— Дальше… слушаю.

— Дальше — больше, — метафорично выразился Лютфи, ловко вставляя папку на место. — Мелис убил своего дядю по матери, разумеется, не подозревая об этой родственной связи…

Что-то в тоне его снова не понравилось Давлятову, и он, вспомнив только что увиденный портрет аятоллы Чечебени, сказал, усмехнувшись:

— Разумеется, не подозревая… Неясно мне другое, о Субхане. Сей Суб-хан, освобожденный от своей ленивой, бродячей сущности… не мешавшей ему вовремя отвести беду землетрясения… как же он теперь не смог предотвратить это… случившееся в стране, исповедующей учение пророка Мухаммеда? — И Давлятов вынул из бокового кармана пиджака вырезку из газеты и с торжествующим видом протянул ее Лютфи.

Лютфи стал вчитываться, произнося вслух отдельные выражения.

— Сегодня ночью… в иранской провинции… так-так, любопытно… землетрясение силой в семь с половиной — восемь баллов… Многочисленные разрушения и жертвы… — Лютфи глянул на дату в газете. — «Вечерний Шахград», сегодняшний номер… Оперативность, достойная похвалы! Интересно, на какой день сообщит газета, если подобное ударит у нас, в Шахгра-де? Или уже сообщать будет некому?.. — Лютфи спохватился, настраиваясь опять на иронический лад, и заметил: — Это потому преподобный Субхан не мог предотвратить беду и в иранской провинции, что день и ночь безвыездно дежурит нынче здесь, в Шахграде… Он наш, Субхан, наш друг и брат, пропел Лютфи, — ему мы поклоняемся и у него просим защиты… А там пусть занимается аятолла Чечебени… Вопросов больше нет, мой вольный стрелок? Едем дальше?

— Как — дальше? — притворно удивился Давлятов. — Разве вы не все сказали и про Мелиса, и про мою подружку Шахло, и ее брата?! Причина случившегося мне ясна. Не верить вашей версии нет смысла, даже если вы нагромоздили одну нелепицу на другую… Главное, удалось вырвать Мелиса из лап… простите, объятий правосудия…

— Это причина, а не следствие. Оно вас не интересует? — досадливо поморщился Лютфи.

— Не очень, — Давлятов притворно зевнул.

— Вообще-то вы правы. Моя роль на этом кончается — с установлением связей между вами, Шахло, ее братом-жертвой и Мелисом. Если строго по закону — то в этой истории нет вины ни вашей, ни матери Мелиса… И все же я подумал, что вас заинтересует следствие этой истории, тем более одной нитью своей она тянется к вашему покойному отцу…

— Не хотите ли сказать, что он тоже замешан? — с вызовом глянул на него Давлятов и почему-то потер виски.

— Косвенно — да. И не только он, но и отец вашей подружки Шахло и ее убитого брата, — скороговоркой пробормотал Лютфи и посмотрел на часы. Давайте лучше завтра! Завтра в это время я закончу свой рассказ, представив всю историю в ее совокупности… Договорились? — И дружелюбно потянул Давлятову руку.

— Договорились. — Давлятов вяло пожал ему руку и с растерянным видом вышел за дверь следственной комнаты.

XXIII

Мухаммед чувствовал себя таким усталым и разбитым, что не в силах был повернуться на другой бок, лицом к выходу из пещеры, чтобы увидеть вдали пятно утреннего света. Все, что он пережил во время мираджа — ошеломляющее зрелище седьмого неба — и на земле, когда сразил идолов фе-мудянского города, казалось, навсегда вселило в него смертельную усталость и смертельную тоску, которая всегда бродила на дне его души. Смертельная тоска и слабость… Но Мухаммед знал, что болезненное состояние это пройдет, — с ним уже подобное случалось в отрочестве, когда он упал прямо на улице и забился в судорогах, — надо лишь не поддаваться вялости и апатии. Кувшин, упавший набок, был пуст, но вода, проползшая струйкой под его постель, еще не успела высохнуть. Надо заставить себя выйти из пещеры и набрать воды из ручья для омовения. Мухаммед полежал еще немного, отдельными, несвязанными картинами вспоминая то, что удалось ему увидеть в полете и понять из разъяснений архангела Джабраила. И хотя воспоминания несвязны, общее ощущение было цельным и глубоким. Волнение будоражило его, пробиваясь сквозь апатию в душе.

«А ведь никто не поверит… что все это я увидел, — подумал Мухаммед. — Будут насмехаться… говорить, что вернулось ко мне сумасшествие… И только Хадича с пониманием глянет на меня. И еще, пожалуй, дядя — абу Талиб, успокаивая, положит мне руку на голову — любимый его жест — и скажет: „Хвала избраннику! Неси ниспосланное тебе откровение арабам… И прости меня за то, что я бываю несправедлив к тебе… Таков уж я, погрязший в играх и мошенничестве торговли… кровь во мне разжижена…“ И пусть пока только эти двое — в них я найду понимание, — но я должен… должен пронести веру… даже если придется истребить всех, кто не даст мне присягу… как истребил я огнем истуканов в фемудянском капище…»

Дремавшая в нем воля пробудилась, а ощущение превосходства, которое всегда боролось в Мухаммеде с чувством ущербности, дало больному ровно столько силы, чтобы поднять его с постели. Он сделал первые, хотя и неуверенные, шаги к выходу.

Странное состояние встревожило Мухаммеда, едва он вышел и зажмурил глаза от режущего света. Почудилось, что каменистая эта местность, по которой бежал ручей, никогда не видана им прежде, хотя вот уже тридцать дней по утрам он выходил сюда с кувшином за водой и, кажется, разглядел каждый изгиб ручья, каждый валун и камень, сорвавшийся после землетрясения с горной скалы, треснувшей надвое. Все эти дни никто не потревожил Мухаммеда, уединившегося в пещере, чтобы услышать откровение, которое обязательно должно было явиться к нему, занятому благочестивыми мыслями и переживаниями.

Местность эта, прижатая с двух сторон скалами, была вдали от караванных троп, и только горные козлы, приходящие на водопой, храпели, нарушали покой Мухаммеда.

Это состояние, когда знакомое и много раз виденное вдруг теряет свои знакомые черты, уже переживалось Мухаммедом, но случившееся сейчас натолкнуло его на мысль, что пора… пора возвращаться домой, в Ятриб. Откровение, ниспосланное ему, он пережил, надо донести его до других. Мухаммед наклонил горло кувшина к струе воды, от которой дохнуло прохладой… Кувшин, булькая, наполнился, Мухаммед почувствовал головокружение и сел, прислонившись спиной к валуну. Он смотрел на скалу, сплошь покрытую зелеными ящерицами, греющимися на солнце, и постепенно к нему пришло умиротворение.

Долго пребывал Мухаммед в состоянии отрешенности, пока слух его не уловил стук лошадиных копыт. Мухаммед не поверил, прислушался, но стук был все отчетливее…

«А мне казалось, что сюда не ступает нога человеческая», — мелькнуло у Мухаммеда. Он хотел встать, чтобы скрыться в пещере, но не успел…