Зеленые тени, Белый Кит - Рэй Брэдбери

— Сэр. Шина. Не затопчите ее до смерти. Куда это мы попали?

— В центр мироздания! — выкрикнул я, стоя в дверях и вытирая руки о тряпицу со стойки бара.

— В «Финнов паб»! — раскатисто грянули все и каждый в отдельности.

Лицо старика отпрянуло от окна и через секунду появилось вновь; он выскочил из машины и встал, упершись руками в бока. Какое было удовольствие смотреть на него, одетого в изысканный вязаный прогулочно-охотничий костюм с пиджаком. Его глаза светились восхищением.

— Гордость лучше всего помогает распознать человека. Вы, должно быть, и есть Финн! — воскликнул он.

— Здорово сказано, — засмеялся я. — Не изволите ли зайти, ваша честь, чтобы не мокнуть под дождем?

— Нет же дождя!

Пошел дождь.

— Благодарю и принимаю приглашение.

Старик стремительно зашагал походкой человека, у которого с плеч долой упало лет сорок. Стена дождя раздвинулась, уступая ему дорогу

— Дорогу! — скомандовал я, и все расступились, еще и для того, чтобы вернуться к своей выпивке.

— А теперь, сэр, пока не наступил конец света, скажите, как ваше имя?

— Шоу! — выкрикнул старик. — Джордж Бернард Шоу!

— И… — Долговязый старик с огненной бородой ринулся прокладывать себе путь сквозь толпу, от чего воздух, едва поспевая за ним вдогонку, хлопнул, словно выстрел.

— И… — объявил он с некоторым задором, — я законченный трезвенник!

Все отшатнулись, словно он произнес заклятие.

— И это половинчатое существование вас осчастливило? — откликнулся я.

— Если работа вместо нетрезвости равносильна счастью, то я счастлив, — ответил Шоу. — Но поскольку моему автомобилю не поздоровилось в пути, я с неохотой поддамся соблазну и закажу себе немного выпить. Что-нибудь совсем слабосильное, будьте любезны.

— Вроде тех сыновей, которых каждая семья предназначает для церкви, ваша честь?

Бороде Бернарда Шоу это понравилась, и она просияла.

— Да вы тут все писатели, как я посмотрю.

— Если бедность, стояние в очереди за выпивкой и болтовня делает нас писателями, то мы писатели. — Я протянул ему бренди. — Промочите горло, сэр!

— Нет, нет! — воскликнул он. — Под слабосильным я подразумеваю простой стакан воды.

— Бог ты мой, — вырвалось у меня. — В последний раз нам посчастливилось лицезреть подобную простоту, когда сюда прикатила сестра нашего священника из Корка, мистер Шоу!

— Шоу? — спросил вдруг Тималти, прищурившись. — Стойте-стойте! Уж не ваше ли фото я видел в «Айриш таймс»? Это вы запалили костер под святой Жанной?

— Да! Это моя пьеса, — сказал Шоу.

— А еще, — встрял Дун, — не вы ли давали определение ирландца как человека, который перелезет через шесть обнаженных женщин, лишь бы дотянуться до своей матери?

— Это похоже на правду, — сказал Шоу.

— Если уж тут суждено случиться такой напасти, как правда, — сказал Мерфи, — то нам лучше никогда не трезветь.

Я смерил глазами тень Шоу.

— Да будет мне позволено, сэр. Думаю, самое время раз в жизни предложить вам бренди по дружбе.

Издерганный злоключениями этого дня, ощущая неловкость от прикованного к нему внимания, Шоу вздрогнул, оглянулся по сторонам и осушил свой стакан.

Его губы силились произнести какие-то невысказанные слова, он спорил сам с собой и с невидимым оппонентом, потом пожал плечами, открыл глаза и тихо произнес:

— Вот. — Его рука крадучись — под воздействием выпивки — подбиралась к саквояжу на стойке бара.

— Что это? — спросил я.

— Может, бомба, — сказал Шоу.

Все затаили дыхание.

— А может, украшение для вашего благородного паба. Откройте.

— Хорошо, — сказал я и открыл.

Я достал и расставил по стойке четыре кружки из цветного фарфора.

— Это не бомба, — сказал я.

— Не торопитесь с выводами, — сказал Шоу.

На кружках были начертаны слова.

— «ОСТАНОВИСЬ», — сказал я, прочитав первую надпись.

— «ПОДУМАЙ», — сказал Келли, прочитав вторую.

— «ВЗВЕСЬ», — сказал Тималти.

— «ДЕЙСТВУЙ», — сказал Дун.

— Любопытно, — сказал Шоу. — Сам не понимаю, что на меня нашло. Но я приметил эти кружки сегодня утром на лотке придорожного торговца. Меня поразила сама заурядность этих советов. Я заплатил четыре шиллинга за то, что теперь мне кажется бесполезным.

— Ну, — сказал Дун, — у того, кто слепил их из глины, было на то несметное число причин. Разве не видно, они же как игрушки, которые можно по-всякому обыгрывать. Если их расставить здесь, но полкам или на стойке, разве они не отворят створки наших полуслепых мозгов, мистер Шоу?

— Я не собирался открывать здесь философский факультет, — сказал Шоу.

— А надо бы. Каждая кружка-игрушка, — сказал Дун, — представляет собой название курса, который нужно пройти, и мудрость, которую следует постичь. Мистер Шоу, скажите нам: если бы эти кружки предназначались для украшения Финнова паба, а он для нас как дом родной, повысился бы от таких украшений интеллектуальный коэффициент всех тех. кто стоит перед вами?

— Если я отвечу «нет», вы подумаете, будто я считаю ваш интеллект не способным к совершенствованию, — сказал Шоу. — Если скажу «да», вы подумаете, что я льщу вам под действием выпивки.

— Да чего уж там, льстите! — сказал Тималти.

— Расставьте кружки, и пусть ваши блестящие умы заблистают еще ярче, — сказал Шоу.

— Готово! — выкрикнул Дун, схватил фарфоровое слово и юлой завертелся но пабу. — Кружку со словом ОСТАНОВИСЬ мы поставим у двери. Как предупреждение всем входящим — забудьте обо всем на свете, пока вы находитесь тут. И всем выходящим — ОСТАНОВИСЬ и сбегай за последней кружкой «Гиннесса», назло жене!

— Ставь, Дун! — закричали все.

Я, как владелец паба, схватил оставшиеся две кружки, пока Дун устанавливал кружку с надписью ВЗВЕСЬ на отдаленном краю стойки, на всеобщее взвешивание.

Мистер Шоу наблюдал за поведением Дуна, гарцевавшего по залу, и откашлялся, что послужило сигналом к тишине.

— Да будет мне позволено внести предложение, — сказал он не без лукавства. — Поскольку в вашем уважаемом заведении взоры постоянно и неотрывно прикованы к одному-единственному месту, то и кружку с надписью ПОДУМАЙ давайте поставим туда же. Зеркало за вашим плечом. Это озеро со льдом, под который погрузилась вся Ирландия, в нем она лицезреет себя вчерашней полночью и в завтрашних сумерках.

— Господи, спаси и помилуй, — вырвалось у меня, — сорок лет взглядов, то мимолетных, то пристальных, Удивительно, как еще лед не облупился в Зазеркалье. Итак, ПОДУМАЙ!