Нексус - Генри Миллер

Странно было слышать такое от нее. Но даже сейчас, несмотря на всю искренность этих слов, она играла. Она заставляла меня поверить в то, что может заставить любого поверить во все, что захочет. Когда речь шла о ней, Мона, как большинство женщин с актерским талантом, либо принижала себя, либо, напротив, превозносила. Естественной она была только в том случае, если хотела понравиться, и этим обезоруживала собеседника.

Я отдал бы все на свете, чтобы услышать ее разговоры с Папочкой! Особенно когда речь шла о сочинениях. Ее сочинениях. Кто там разберет? Может, старикашка, как называла его Мона, раскусил ее? Может, он только делает вид, что устраивает творческую проверку, чтобы ей было легче принять от него деньги? Может, он считает, что, позволяя думать, что она зарабатывает деньги, дает возможность ей сохранить лицо? Со слов Моны мне казалось, что он не тот человек, который прямо предложит ей стать его любовницей. Она никогда не говорила прямо, но по ее намекам создавалось впечатление, что внешность у него отталкивающая. (А разве стала бы она говорить другое!) Но продолжим мысль… После льстивой похвалы — а что может быть приятнее для такой женщины, как Мона, чем признание ее таланта? — она может сама упасть в его объятия. Только из чувства благодарности. Женщина, искренне благодарная за оказанное ей внимание, почти всегда расплачивается своим телом.

Могло быть и так, что у них с самого начала была сделка.

Мои догадки не нарушали плавного течения нашей жизни. Когда все идет гладко, никакие умозаключения не выводят нас из равновесия.

Я полюбил наши вечерние прогулки. Они привнесли нечто новое в наши отношения. Во время этих прогулок мы беседовали более свободно, более непосредственно. Помогало и то, что у нас не было недостатка в деньгах, поэтому мы могли говорить на самые разные темы, а не зацикливаться на низменных материях. Улицы в нашем районе были широкие и красивые. Старинные особняки, приходящие понемногу в упадок, но не утрачивающие величия, дремали в тени веков. Фасад некоторых украшали железные негры — к ним в прежние времена привязывали лошадей. Вдоль подъездных аллей росли деревья, очень старые, с роскошными кронами; аккуратно скошенные газоны отливали яркой зеленью. Безмятежная тишина окутывала эти улицы. Звук шагов слышался за квартал.

В такой обстановке хотелось писать. Часть наших окон выходила в красивый сад, где росли два вековых дерева, я часто любовался этим видом. Иногда сквозь открытое окно до меня доносились звуки музыки. Особенно часто звучали голоса канторов — обычно Сироты или Розенблата: наша хозяйка знала, что мне нравится еврейская церковная музыка. Время от времени она стучала в мою дверь, предлагая кусок домашнего пирога или струделя. Задержавшись взглядом на моем заваленном книгами и рукописями столе, она убегала, счастливая уже тем, что удостоилась лицезреть святая святых писателя.

Однажды вечером, гуляя, мы остановились на углу, чтобы купить сигареты в магазине, где можно было также съесть мороженое или выпить содовой. Этот магазин существовал издавна, держала его одна еврейская семья. Стоило мне зайти в него, как я сразу прирос душой к этому месту, его дремотная, сумеречная атмосфера напомнила мне магазинчики из моего детства, куда я забегал, чтобы купить шоколадное драже или пакетик с арахисом. Владелец магазина, сидя за столиком в темном углу, играл с другом в шахматы. Склоненные над доской фигуры были до боли знакомы. На какой известной картине видел я нечто похожее? Скорее всего они напомнили мне сезанновских игроков в карты. Грузный седовласый мужчина в огромной кепке, надвинутой глубоко на лоб, упорно смотрел на доску, хозяин же поднял на нас глаза.

Купив сигареты, мы решили съесть мороженого.

— Простите, что отрываем вас от игры, — сказал я хозяину. — Знаю по собственному опыту, каково это.

— Вы играете в шахматы?

— Довольно скверно. Хотя и провел за ними не один вечер. — Затем, без всякой задней мысли и, уж конечно, не желая вовлекать его в длинную дискуссию, я упомянул о шахматном клубе на Второй авеню, куда частенько захаживал в свое время, о кафе «Роял» и прочих местах.

Мужчина в кепке поднялся со своего места и подошел к нам. По тому, как он с нами поздоровался, я понял, что нас приняли за евреев. У меня на душе потеплело.

— Значит, вы тоже любите шахматы? — сказал он. — Замечательно. Может, сыграем?

— Не сегодня, — ответил я. — Мы решили подышать воздухом.

— Живете поблизости?

— На этой улице. — И я назвал номер дома.

— Выходит, у миссис Сколски? Я ее хорошо знаю. У меня в квартале отсюда магазин мужской одежды… на Мертл-авеню. Заходите как-нибудь, милости просим.

С этими словами он протянул мне руку и прибавил:

— Моя фамилия — Эссен. Сид Эссен. — Моне он тоже пожал руку.

Мы назвали себя, и он снова пожал нам руки. У него почему-то был чрезвычайно довольный вид.

— Значит, вы не еврей? — спросил Он.

— Нет, — ответил я, — но меня часто принимают за еврея.

— Но ваша жена — еврейка? — Эссен внимательно посмотрел на Мону.

— Нет, в ней течет цыганская и румынская кровь. Она родом из Буковины.

— Как интересно! — воскликнул Эссен. — Эйб, где там те сигары? Предложи мистеру Миллеру, пожалуйста. — Он повернулся к Моне. — И пирожных для миссис Миллер.

— Но ваша партия… — замялся я.

— Да пропади она пропадом! — отмахнулся Эссен. — Мы просто убивали время. Так приятно поговорить с такими людьми, как вы и ваша очаровательная жена. Она, наверное, артистка?

Я кивнул.

— Сразу видно, — сказал он.

Так завязалась беседа. Проговорили мы около часа, а может, и больше. Эссена явно заинтриговало мое теплое отношение к еврейству. Пришлось пообещать, что я вскоре зайду к нему в магазин. Если будет желание, можем сыграть партию в шахматы. У него сейчас там тоскливо, как в морге, прибавил Эссен. Клиентов почти не осталось. Непонятно, зачем он еще держит этот магазин. Когда, прощаясь, мы вновь обменялись рукопожатием, Эссен выразил пожелание познакомить нас с семьей. Он счел бы это за честь. К тому же мы его ближайшие соседи.

— У нас появился новый друг, — заметил я, неторопливо шагая рядом с Моной по улице.

— Он прямо влюбился в тебя, — сказала Мона.

— Похож на славного пса, который ждет, чтобы его погладили ипотрепали за ухом.

— Он, наверное, очень одинок.

— Кажется, он говорил, что играет на скрипке?

— Да, — ответила Мона. — Помнишь, он еще упоминал, что раз в неделю у него дома собирается струнный квартет? Или собирался?

— Помню. Как все-таки евреи любят скрипку!

— Мне кажется, он думает, что в тебе все-таки есть капелька еврейской крови, Вэл.

— Кто его знает! Может, и есть. Во всяком случае, стесняться этого не стал бы.

Воцарилось неловкое молчание.

— Поверь, в моих словах не было никакого намека, — сказал я наконец.

— Я знаю, — отозвалась Мона. — Не бери в голову.

— Еще они здорово играют в шахматы. — Я говорил как бы сам с собой. — И любят делать подарки, ты заметила?

— Может, сменим тему?

— Как хочешь! Извини. Мне они просто нравятся. Не знаю почему, но когда я знакомлюсь с настоящим евреем, мне кажется, что я дома.

— Просто они сердечные и великодушные — как и ты, — сказала Мона.

— А я думаю, потому, что они древний народ.

— Тебе надо было родиться в другой стране, Вэл. Не в Америке. Ты находишь общий язык со всеми, кроме своих соплеменников. Ты отщепенец, Вэл.

— А ты? Ты тоже не очень уютно себя здесь чувствуешь.

— Это правда, — ответила она. — Заканчивай поскорее роман и сбежим отсюда. Мне все равно, куда мы поедем, но сначала ты должен увидеть Париж.

— Согласен! Но мне хочется повидать и другие города… Рим, Будапешт, Мадрид, Вену, Константинополь. И в твоей Буковине побывать хочется. А еще в России… в Москве, Петербурге, Нижнем Новгороде… Представь, пройтись по Невскому проспекту… там, где ходил сам Достоевский! О таком можно только мечтать!

— Все в наших руках, Вэл. Мы можем ехать куда хотим… никто нам не помешает.

— Ты правда так думаешь?

— Не думаю, а знаю. — И вдруг, повинуясь внезапному порыву, выпалила: — Интересно, где сейчас Стася?

— А ты не знаешь?

— Конечно, не знаю. С тех пор как вернулась в Америку, не получала от нее ни строчки.

— Не переживай. В конце концов она объявится. В один прекрасный день будет стоять на твоем пороге как миленькая!

— В Европе она стала совсем другой.

— В каком смысле?

— Даже не знаю. Просто другой. Более нормальной, что ли. Ей нравились определенные мужчины. Вроде того австрийца, о котором я тебе рассказывала. Она считает его благородным, внимательным и терпимым.

— Как ты думаешь, у них что-нибудь было?

— Кто знает? Они ни на минуту не разлучались, словно были влюблены друг в друга по уши.

— Словно? Как это понять?