Нексус - Генри Миллер

— Не спрашивай, — говорила Мона. — Понадобятся — будут еще.

Мне вспомнилось, какого труда стоит обычно раздобыть несколько паршивых долларов. Вспомнил я и о своем долге Тони.

— Все так рады, что я вернулась, — продолжала Мона, — ни в чем не могут мне отказать.

«Все». Значит, кто-то один, сразу смекнул я.

И ждал следующего ее шага: «Бросай свою гадкую работу!»

Тони тоже это понимал.

— Я знаю, ты у нас не задержишься, — как-то сказал он. — В каком-то смысле я тебе завидую. Но если соберешься уходить, не пропадай. Давай держать связь. Я буду скучать по тебе, негодяй.

Я заговорил о том, сколь многим обязан ему, но Тони оборвал меня.

— На моем месте ты поступил бы так же. Но поговорим серьезно: ты что, хочешь основательно засесть за книгу? Надеюсь, что так. Каждый может стать могильщиком, но далеко не каждый может стать писателем. Что скажешь?

Не прошло и недели, как я распрощался с Тони. Больше наши пути не пересекались. Долг я отдал ему по частям. Многие же из тех, кому я еще был должен, получили свои деньги только через пятнадцать — двадцать лет. Некоторые успели умереть, не дождавшись. Такова жизнь, «университеты», по выражению Горького.

Новая квартира была великолепна. Половина второго этажа в задней части особняка. Все удобства, включая мягкие ковры, теплые шерстяные одеяла, холодильник, ванну и душ, подсобные помещения, электроплиту и прочее. Хозяйка была от нас без ума. Эта еврейка с передовыми взглядами боготворила искусство. Иметь среди своих жильцов писателя и актрису (так отрекомендовалась Мона) было для нее пределом мечтаний. До кончины мужа она работала школьной учительницей, но всегда мечтала писать сама. Страховка, полученная после смерти супруга, позволила ей бросить работу. Теперь она надеялась заняться вплотную творчеством. Может быть, я смогу дать ей какие-нибудь практические советы — когда у меня будет, конечно, время.

Ситуация, как на нее ни посмотреть, была несколько странная. Как долго все это могло длиться? Этот вопрос не шел у меня из головы. Мне нравилось, что Мона каждый день приносит домой полную сумку разных вкусностей. Было приятно видеть, как она переодевается, надевает фартук и принимается за стряпню. Счастливая женушка с картинки. Пока готовился ужин, обычно звучала новая пластинка — всегда что-нибудь экзотическое, купить такую пластинку я не мог себе позволить. А после ужина — превосходный ликер с кофе. Время от времени походы в кино или прогулки по аристократическому предместью. Бабье лето — во всех смыслах этого выражения.

И потому, когда однажды в порыве откровенности Мона призналась, что среди ее знакомых есть богатый, эксцентричный старикашка, который привязался к ней и верит в ее писательский дар(!), я внимательно ее выслушал, не выказывая никаких признаков недовольства.

Вскоре стала ясна и причина столь неожиданной откровенности. Если она докажет своему поклоннику — удивительно, как легко заменяла она одно существительное другим, — что может написать книгу, хотя бы роман, он сделает все, чтобы его издать. Более того, он предлагает вполне приличную еженедельную стипендию на все время написания книги. Естественно, что каждую неделю придется предъявлять какое-то количество страниц. Но это только справедливо, правда?

— И это еще не все, Вэл. Но остальное я сообщу позже, когда ты продвинешься в работе. Мне трудно что-то скрывать от тебя, но, поверь, так надо. Ну, что скажешь?

Я был слишком поражен и потому молчал.

— Ты можешь написать роман? Напишешь его?

— Можно, конечно, попробовать, но…

— Что, Вэл?

— Думаешь, он не поймет, что автор мужчина, а не женщина?

— Не поймет, — последовал мгновенный ответ.

— Как ты можешь знать? Откуда такая уверенность?

— Я уже подвергла его испытанию. Дала ему прочитать кое-что из твоих вещей, выдав, естественно, за свои, и он ни о чем не догадался.

— Вот как! Гм… Ты умеешь пользоваться случаем.

— Если хочешь знать, он очень заинтересовался. Сказал, что у меня несомненный талант. Хочет показать эти страницы издателю, своему другу. Ты удовлетворен?

— Однако роман… Ты правда думаешь, что я в состоянии написать роман?

— Ну конечно. Ты можешь написать все, что захочешь. Не обязательно традиционный роман. Он просто хочет знать, насколько я трудолюбива. Он считает меня беспорядочной, неуравновешенной и капризной.

— А кстати, — прервал я ее, — он знает, где мы… то есть где ты… живешь?

— Конечно, нет. Что я, по-твоему, с ума сошла? Он думает, что я живу с больной матерью.

— А чем он занимается?

— Кажется, торгует мехом. — Мона говорила, а я думал, что было бы интересно узнать, как она познакомилась со своим покровителем и, более того, как умудрилась столь преуспеть за такое короткое время. Но что толку задавать вопросы? Услышу еще одну небылицу.

— И еще он играет на бирже, — прибавила Мона. — Думаю, дел у него хватает.

— Значит, он считает тебя одинокой женщиной, опекающей больную мать?

— Я сказала, что была замужем и развелась. Назвала ему свое сценическое имя.

— Похоже, ты обо всем подумала. Надеюсь, тебе не придется сопровождать его вечерами по разным злачным местам?

— Представь себе, он, как и ты, терпеть не может Гринич-Виллидж и то, что называет «богемной дурью». Поверь, Вэл, это культурный человек. Кстати, он обожает музыку. Кажется, раньше играл на скрипке.

— Вот как? И как же ты называешь этого старикашку?

— Папочка.

— Папочка?

— Да, просто Папочка.

— А сколько же ему… лет?

— Думаю, лет пятьдесят.

— Не так уж и много.

— Пожалуй, да… Но он такой степенный, ведет размеренный образ жизни, поэтому выглядит старше.

— Ну что ж, — сказал я, решив положить конец этому разговору, — все это очень интересно. Кто знает, может, что-то и получится. А сейчас, что ты скажешь насчет прогулки?

— Прекрасно, — ответила Мона. — Все, что ты хочешь.

«Все, что ты хочешь». Как давно я не слышал от нее таких слов! Что случилось? Неужели путешествие в Европу изменило ее? Или меня поджидал некий неприятный сюрприз, о котором она пока помалкивала? Мне не хотелось предаваться сомнениям. Но память о старых ранах не заживала. Она прямо и честно рассказала о предложении Папочки. Оно прежде всего выгодно для меня. Возможно, какой-то кайф она получала от того, что ее принимали за писательницу. И все же главное — она хотела, чтобы я получил шанс. Таким образом Мона собиралась разрешить мои проблемы.

Однако кое-что в этой ситуации крайне озадачивало меня. Я осознал это не сразу, а только со временем, когда Мона стала пересказывать беседы с Папочкой. Те, которые непосредственно касались «ее работы». Папочка был явно не дурак. Он задавал вопросы. Подчас весьма трудные. А как могла Мона, не обладавшая писательской психологией и ничего не знавшая об этом труде, ответить, к примеру, на такой вопрос: «Почему ты здесь так пишешь?» Ответ тут должен быть один: «Не знаю». Но Мона полагала, что писатель должен это знать, и изворачивалась, как могла, предлагая самые невероятные объяснения, которые сделали бы честь любому писателю, если бы тот успел за краткий миг до них додуматься. Папочку удовлетворяли эти объяснения. В конце концов, он тоже не был писателем.

— Продолжай! — просил я Мону.

И она продолжала, что-то, возможно, прибавляя от себя, а я откидывался на стуле и хохотал до слез. Однажды ее рассказ привел меня в такое восхищение, что я совершенно искренне заметил:

— А почему ты решила, что не можешь писать сама?

— Конечно, не могу, Вэл. И никогда не смогу. Я всего лишь актриса.

— В смысле притворщица?

— Я хочу сказать, что у меня нет особых талантов.

— Раньше ты так не думала, — сказал я, с болью выслушав это признание.

— Нет, думала, — настаивала она. — Я стала актрисой… точнее будет сказать, пришла на сцену… только чтобы доказать родителям, что чего-то стою. Не могу сказать, что я как-то особенно любила театр. Каждый раз, получив роль, я испытывала чувство сродни ужасу. Говоря, что я актриса, я имею в виду, что могу заставить людей мне верить. Я не настоящая актриса, и ты это знаешь. Ты ведь видишь меня насквозь. И очень чуток ко всему неискреннему и фальшивому. Иногда я удивляюсь, как ты вообще можешь со мной жить. Правда, удивляюсь.

Странно было слышать такое от нее. Но даже сейчас, несмотря на всю искренность этих слов, она играла. Она заставляла меня поверить в то, что может заставить любого поверить во все, что захочет. Когда речь шла о ней, Мона, как большинство женщин с актерским талантом, либо принижала себя, либо, напротив, превозносила. Естественной она была только в том случае, если хотела понравиться, и этим обезоруживала собеседника.

Я отдал бы все на свете, чтобы услышать ее разговоры с Папочкой! Особенно когда речь шла о сочинениях. Ее сочинениях. Кто там разберет? Может, старикашка, как называла его Мона, раскусил ее? Может, он только делает вид, что устраивает творческую проверку, чтобы ей было легче принять от него деньги? Может, он считает, что, позволяя думать, что она зарабатывает деньги, дает возможность ей сохранить лицо? Со слов Моны мне казалось, что он не тот человек, который прямо предложит ей стать его любовницей. Она никогда не говорила прямо, но по ее намекам создавалось впечатление, что внешность у него отталкивающая. (А разве стала бы она говорить другое!) Но продолжим мысль… После льстивой похвалы — а что может быть приятнее для такой женщины, как Мона, чем признание ее таланта? — она может сама упасть в его объятия. Только из чувства благодарности. Женщина, искренне благодарная за оказанное ей внимание, почти всегда расплачивается своим телом.