Глубынь-городок. Заноза - Лидия Обухова

— Правда. Я не думал об этом прежде, но сейчас мне кажется, что и для меня это так… Где вы росли?

— В Великих Луках.

— А я в Речице, есть такой городок на Днепре. Ну, мы-то жили не в самой Речице, а в рабочем поселке, в соснячке. Там завод «Дубитель». Между прочим, общесоюзного значения. А потом спичечная фабрика «Десятый кострычник».

Он сказал «кострычник» твердо, по-белорусски, и она вдруг ощутила в себе ответный толчок нежности на то, как он произносит это слово.

— Жалко, что вы не курите, — сказала Антонима застенчиво. — Вы бы зажгли спичку, а я посмотрела бы в ваши глаза: о чем вы сейчас думаете?

Якушонок приостановился.

— Что ж, — решительно сказал он. — Спички у меня есть.

Он достал коробок, чиркнул сразу несколькими и поднял их над головой. Лицо у него было бледное, напряженное, но взгляд неотрывно направлен на Антонину.

И она вспомнила, что однажды точно так же он был устремлен к ней, этот взгляд.

Глаза — первое, что нас выдает. Мы еще сами не знаем, долго не знаем, а глаза уже знают!

Спички потухли. Стало темно, темнее, чем раньше. Безлунная ночь.

Ей казалось, что она не только прочла его мысли, но угадывает даже трепетание крови в его венах.

— Я думаю вот о чем, — медленно проговорил Якушонок. — Что бы вы ответили мне сейчас, если б я сказал — вот так, просто, без всяких прикрас, сказал вам, что люблю…

Сердце всегда решительнее любого опыта. Оно способно разом отвергнуть старое и отважно вступить на новый путь. А уж потом пусть разбираются, как это произошло!

Те нерастраченные и сбереженные Антониной с пионерских лет чувства — ее стремление к прямоте, верности, а главное, к счастливому ощущению своей нужности другим людям — вдруг как-то удивительно собрались воедино в ее сердце и всей силой направились на одного человека.

Он стоял перед ней, уронив руки, словно был потрясен, как и она, тем неожиданным счастьем, которое обрушилось на них обоих.

— Милая! — проговорил Якушонок, дотронувшись до ее руки. И повторил, казалось, одним дыханием: — Моя милая!..

Она не видела его лица, но ничего не было в нем скрытого для нее сейчас. Она не сделала движения навстречу, но и не отстранилась. Они были почти одного роста, и, медленно наклоняя голову, Якушонок коснулся лбом ее лба. Так они простояли несколько секунд, с огромной силой ощущая свою неотторжимость друг от друга.

— Вот мой дом, — сказала Антонина, когда дыхание к ним возвратилось и они разжали объятия…

Якушонок взял ее за руку и повел дальше, в открытое поле. Они шли, не говоря ни слова, раскачивая сомкнутыми руками и крепко держась друг за друга.

— Ты устала?

— Нет.

И они шли дальше.

Антонина сказала первая:

— Уже, наверно, поздно. А тебе завтра работать.

Они остановились, и, осветив спичкой циферблат, Якушонок посмотрел на часы, опять коснувшись лбом ее лба. Волосы ее стали сыроваты от ночного тумана.

— Ты устала?

— Да.

Он сбросил пиджак и постелил его у края дороги, сгибая высокие стебли трав.

Антонина доверчиво опустилась на землю, и Якушонок тоже сел рядом с ней, положив голову на ее колени.

Она гладила его лоб и продевала палец в золотые пушистые колечки…

Значит, это и есть счастье? Значит, это и есть ее любовь?

Она вглядывалась в него почти с удивлением. Хотя в то же время ей казалось, что она знает его бесконечно давно — всю жизнь. Его лицо было запрокинуто, по небу плыли беловатые рассветные облачка.

— Нам пора, — сказала Антонина после долгого молчания.

Но они не уходили.

У каждой любви есть тихие часы полного понимания и проникновения. Это был их тихий час. Прошлого уже не существовало. Перед ними лежало только будущее. Стало совсем светло, а они еще сидели.

Антонина поднялась первая. Якушонок, прижавшись щекой к её платью, смотрел на неё снизу вверх сияющими глазами. Было что-то необычайно трогательное и покоряющее в этой смиренной позе большого и сильного мужчины.

«Пусть меня накажет бог, если я отступлюсь от него или сделаю его несчастным!» — подумала она вдруг сурово, как бы дала клятву.

И, ощутив себя старшей, хозяйкой двух жизней, Антонина одним движением руки подняла его от своих ног и повела обратно в спящий Городок, повитый утренним дыханием Глубыни…

2

Трудный день выпал на долю Якушонка и Антонины после их первого счастливого рассвета!

Остаток ночи Якушонок не сомкнул глаз. В восемь он уже был в райисполкоме и только жалел, что не мог прийти сюда еще раньше.

Нервное возбуждение не покидало его. Ему хотелось беспрестанно двигаться, говорить, смеяться. «Внутри у него что-то пело, и он иногда озирался в счастливом смущенье: не слышат ли этого и другие?

На губах его все время звучало одно имя: Антонина! Он не мог от него избавиться, как не мог и побороть искушения произнести его вслух.

И действительно, первому же вошедшему к нему в кабинет человеку он к делу или не к делу три раза подряд упомянул про доктора Лукашевич.

Услышав имя Антонины, Черненко (это был он) внутренне передернулся и насторожился, слишком живо помня свое неудачное сватовство.

Прошлой зимой, разъезжая по району, он завернул в Лучесы. Деревня стояла на пригорке — так, чтоб талые воды не заливали изб, — и в темные ночи далека был виден ровный, немигающий огонек больничного окна.

«Кидался он путнику в очи, манил он на отдых ночной», — продекламировал Черненко, входя весь засыпанный снегом. Антонина Андреевна встретила его у порога.

— Говорите шепотом, — сказала она, — больные уже спят. В чем дело?

Черненко невольно подумал, что никогда не видел у нее накрашенных губ, не слышал, чтоб она громко смеялась, привлекая чье-нибудь внимание, и даже и сущности не знает, кто бы ей мог понравиться. Из анкетных данных он извлек только год рождения и то, что ни у нее, ни у ее семьи не было никаких порочащих пунктов. (Нет, Черненко не пренебрегал такими сведениями, он не мог портить биографию необдуманной женитьбой.)

— Не сердитесь, Антонина Андреевна, — сказал Черненко, невольно понижая голос. — Меня застала непогода, бензин кончился, неужели вы откажете мне в приюте?

На случай такой непредвиденной остановки у него были припасены бутылка вина, плитка шоколада, несколько апельсинов. Кроме того, он хотел узнать у хозяйки дома, какие цвета больше всего ей к лицу. На базу присылают неплохие отрезы.

Антонина несколько секунд смотрела на него молча, словно раздумывая. Потом ушла ненадолго и вернулась уже в пальто, повязанная шерстяной шалью.

— Пойдемте, — коротко сказала она, открыв дверь и карманным фонарем освещая себе дорогу.

— Антонина Андреевна! Куда?

— К председателю сельсовета, Нельзя же вас оставить ночевать на улице.

Теперь, в кабинете председателя райисполкома, Черненко сидел все такой же элегантный, напомаженный, с подбритыми бачками и зорко исподтишка наблюдал за Якушонком. Обида и черная зависть глодали его маленькое сердце.

— Н-да, — протянул он, наконец, странным, тягучим голосом. — Антонина Андреевна, бесспорно, обаятельная женщина, к тому же не слишком строгая… Говорят, что и Федор Адрианович не избежал ее сетей…

На мгновение он сам испугался своих слов и побледнел. Но удар уже был нанесен и был так силен, что он тотчас понял: Якушонку не до мести, не до выяснений — ни до чего!

Бормоча извинения, Черненко, пятясь, выполз за дверь. Якушонок хотел было закричать ему вслед «Подлец!», но звук застрял у него в горле, губы не могли разомкнуться, а руки и ноги ослабели.

Через минуту он уже овладел собой.

— Я, кажется, с ума сошел! — сказал он себе вслух и даже рассмеялся отрывистым смехом, но в нем было мало веселья. «Как я не оборвал его тут же? Она и Ключарев? Нет, невозможно. Хорошо, что Тоня не узнает об этом никогда».

Зазвонил телефон. Он снял трубку.

Шел обычный хлопотливый рабочий день. Однако непроходящее тягостное чувство, какой-то подспудный червячок все сосал и сосал его, отравляя радость утра: «А если это правда? Ну да, он целовал ее, и не дольше, как несколько часов назад. Но разве так уж редко мужчины целуют женщин? Это ничего не доказывает, напротив…» Он хватался за голову, чувствуя, что с прямой дороги то и дело оступается в грязь.

Неужели она успела уехать в свои Лучесы? Ему так надо с ней поговорить или хотя бы просто посмотреть на нее, и если она не отведет глаз…

В дверь постучали. Он отозвался.

Вошел старичок, работник планового отдела, тот самый, что на элеваторе пробовал зерно на зуб.

— Вот, Дмитрий Иванович, полюбуйтесь! — сказал он еще с порога. — Саботаж. Прямое неподчинение. Капризы.

Любиков, к которому относились эти грозные слова, шел сзади, отступая на шаг, чтоб не задеть старичка своим мощным круглым плечом.