Глубынь-городок. Заноза - Лидия Обухова

Ему был чужд инстинктивный страх конфуза перед большим количеством людей (недостаток, который губит иногда даже очень толковых работников). Говорить с каждым, отвечать многим, отчитываться перед всеми казалось ему самым естественным состоянием руководителя. Поэтому он в свой кабинет всегда зазывал побольше народу; не отпускал одних, задерживал других. Ему было веселее, когда дела решались сообща, и в отчеты финансистов совали некомпетентные, но заинтересованные носы учителя, строители, огородники. Разговор становился общим, и каждый приобщался к счастливому чувству ответственности за все, что происходит в районе.

Якушонку Ключарев казался очень талантливым человеком. Себя он не считал таким. «Но ведь может и так случиться, — думал он, — что Ключаревых не хватит на каждый район. Может быть, в других местах они еще только растут, бегают в школу, получают комсомольские билеты, их еще не выбрали первыми секретарями райкома. А кое-где они уже уходят на пенсию, заболевают, умирают. Разве общее дело должно от этого страдать? Если во главе района стоит Ключарев, — это большая удача. Но все-таки не будем полагаться на один талант. Правильно руководить — это мастерство. А такому мастерству обязаны обучаться многие».

Якушонку казалось очень важным не только уметь подчиняться, но и приказывать, и не только приказывать, но и научиться слушать других. Может быть, потому что он сам был человек жадный к делу, самостоятельный и ему трудно было переломить себя, чтобы принять другое, не свое решение, именно для него-то самого умение подчиняться и становилось особенно заманчивой целью.

О, он отдавал себе ясный отчет, что с годами можно привыкнуть к председательскому месту, к начальственным интонациям! Но чувствовал, что это приведет вместе с тем к обеднению души. А он ощущал себя еще бесконечно молодым; ему хотелось расти и вширь, и вглубь, и вверх — в общем, во все стороны, чтобы как можно больше напитаться всем, что положено человеку в жизни: трудом, славой, отдыхом, счастьем…

Поскольку Якушонок никогда не мыслил себя отдельно от тех людей, которые его окружали, эти мечты о самоусовершенствовании неизбежно переходили у него в мысль о переустройстве всего райисполкома. Формально там выполнялись обе идеальные административные функции: подчинение и приказ. Заведующие отделами, например, подчинялись Якушонку, а приказывали своим отделам. Это была довольно прочно построенная лестница, но Якушонку вдруг захотелось пошатать ее немного, испытать ее целесообразность.

На ближайшем же заседании райисполкома, которое должно было по обыкновению вестись под его главенством, он вдруг предложил избрать председателя и секретаря, сам назвал кандидатуры, усадил их за свой стол, пошептался и отошел в сторону с лукавым и смиренным видом.

Безусловная власть на время выбранного товарища — вот чего ему хотелось добиться.

Потом, уезжая по району, он оставлял в своем кабинете уже не только Пинчука, заместителя, но и всех заведующих отделами по очереди и не столько требовал отчета, сколько заставлял решать незамедлительно каждого из них за весь райисполком.

Он был самый молодой, однако его не только побаивались, не только уважали, но после того, как людям открылся какими-то новыми гранями привычный райисполкомовский труд, уже и опасались потерять, невольно приписывая ему одному перемены, происшедшие в них самих.

Как еще недавно говорили, что невозможно представить район без Ключарева, так теперь прочно связывали с Городком и имя Якушонка.

Дмитрий Якушонок внешне был довольно сдержанным человеком; правда, он был обидчив, и это замечали все, когда он вдруг вспыхивал и с преувеличенным вниманием начинал что-то рассматривать в стороне, или, наоборот, устремлял взгляд на собеседника с упрямым вызовом: «Так? А я все-таки слушаю вас. Видите, слушаю внимательно, и никакая обида не заставит меня относиться к вам иначе, чем вы того заслуживаете. Не рассчитывайте на это!»

Но в Якушонке было, как и в Ключареве, нечто, что заражало других.

И когда он на многолюдном собрании вдруг говорил, хитро сощурившись:

— А скажу я вам по секрету…

Все начинали улыбаться и заговорщицки переглядываться, хотя секрета, конечно, никакого не было, но все-таки верилось в возможность того, что их председатель, если выпадет такой случай, доверит им любой секрет, потому что они достойны его доверия так же, как и он их.

Это было еще неприметное, но крепнущее чувство равноправной дружбы, помимо официальных, чисто деловых отношений.

У Якушонка весьма рознились по своей эмоциональной окраске разговоры «вообще» с возможно большим числом шумных, ничем не стесняемых собеседников, и заседания райисполкома. Хотя они происходили в одной и той же комнате и почти всегда с одними и теми же людьми.

Но разговор в кабинете был дружеской беседой, острой, шутливой, смотря по обстоятельствам, а заседание — проявлением государственной власти.

И то, что Якушонок уступал свое место выбранному председателю, никогда не прерывал никого репликой, как бы ни была она уместна, а выступая, укладывался в регламент, обязательный для всех, было тоже формой его глубокого уважения к своему коллективу, к его рабочему времени.

После первого телефонного столкновения (тотчас по приезде) между Федором Адриановичем и Якушонком отнюдь не установились еще добрососедские, примиренные отношения. Они продолжали спорить, и споры эти разрешались не при закрытых дверях, а там, где возникали: в колхозе, так в колхозе, на бюро, так и на бюро. Но как-то получалось, что после них никто не уходил обиженным, а, наоборот, все присутствующие втягивались в разговор и уже забывалось, кто же его начал. Важно было одно: найти правильное решение.

Правым оказывался чаще всего Ключарев. Но мысленно он уже привык проверять себя на Якушонке: зацепит того или нет? И что выставит он как возражение?

— Вот смысл коллегиальности, — сказал как-то Ключарев после того, как на бюро «крепенько» поговорили с Лелем, директором МТС. — Высказываются разные мнения, и хотя принимается только одно, и притом не самое крайнее, но заинтересованным товарищам полезно послушать высказывания остальных, как возможный завтрашний вывод.

— Товарищ секретарь… — обиженно прервал его было Лель, приняв это прежде всего на свой счет.

Но Ключарев строго поднял руку:

— Не обращайтесь к секретарю! Здесь есть бюро.

— Ну, а теперь, Дмитрий Иванович, — сказал немного погодя Ключарев на том же заседании, — давайте-ка разъедемся по району: вы в одну сторону, я в другую. Посмотрим собственными глазами на новый урожай.

— Вы, наверно, поедете в Братичи? — невинно спросил Якушонок, только бровь его изломилась, выдавая скрытое лукавство.

Ключарев смущенно крякнул, уличенный в давнишней слабости.

— Вот именно, в Братичи, — сознался он. — У матери все дети равны, а все же душа больше прикипела туда, где сам, своими сапогами километры мерил. Ничего, поживете тут с мое, сами это почувствуете! Да, по-моему, и у вас уже «любимчики» намечаются: Большаны, Лучесы, а?

И не обратил внимания, как Якушонок при слове «Лучесы» не то чтобы вздрогнул, а как-то подобрался весь, бросив на него смущенный, проверяющий взгляд.

6

На следующий день ключаревская «победа» подъехала к скирдам в Братичах. Это был целый город со своими проходами и переулками. А пшеницу всё подвозили!

— Колос хорош, но снопы сыроваты, — скромно сказал Любиков, любуясь делом своих рук. — Долго лежать не могут.

Между двумя скирдами, большими как двухэтажные дома, было тихо и тепло в этот ветреный день. Особый запах хлеба приятно щекотал ноздри.

Сверху, только что артистически уладив шапку конусом, к ним съехал, притормаживая ногами, старый знакомец Ключарева Софрон Прика.

— А я думаю: хто-сь гудить? — не совсем искренне, больше для вежливости удивился он и, прежде чем протянуть руку, похлопал ладонями по холщовым штанам, стряхивая соломинки. — Значит, это вы, товарищ секретарь, и старшиня наш?

Прика говорил тем особым певучим полесским говором, в котором твердые белорусские слова смягчались близостью Украины.

Ключарев с удовольствием рассматривал его.

Нельзя сказать, что Прика в чем-то разительно изменился с тех пор, как Ключарев увидел его в свинарнике. На ногах его были неизменные лапти (которые, кстати, упрямо отстаивают полещуки, утверждая, что по болотам в сапогах версты не померяешь). И рубаха домотканная еще издали во все стороны брызгала разноцветным и заплатками. Но ус охряной яркости (борода темней) торчал теперь у Прики как-то удивительно независимо, а пегие от седины, ничем не покрытые волосы совсем недавно были подстрижены, правда не под польку или бокс, а так же, по старозаветной моде, — скобой.