Блаженные шуты - Харрис Джоан

— Куда ты спрятала? И мои карты, и...

Антуана погрозила мне пухлым пальцем:

— В надежное место, сестра моя, надежней не бывает. Но пока еще не время мне их тебе отдавать. Ведь ты и без того моя должница.

Я опустила голову. Я и не ждала, что она про это забудет.

— Клемент все выложит, Огюст, — продолжала Антуана. — Пусть не сейчас. Сегодня, похоже, она в немилости, но Мать Изабелла ей доверяет. Рано или поздно она разоблачит нас. А когда поймет, что отец Коломбэн ей не защита, то достанется и ему.

Антуана сделала паузу: проверить, дошло ли до меня. У меня путались мысли.

— Антуана, — спросила я. — Но как же ты...

— Это неважно, — оборвала меня она. — Девчонка поверит ей. Уж я-то знаю девчонок. Сама когда-то такой была. И еще я знаю, — и тут ее румяное лицо исказила горькая улыбка, — знаю, что в один прекрасный день даже самая тихоня, самая смиренница может восстать против своего отца.

Наступило долгое молчание.

— Чего ты хочешь? — спросила я наконец.

— Ты разбираешься в травах, — Антуана заговорила тихо, вкрадчиво. — Знаешь, как с ними обходиться. Я могла бы подсунуть кое-что Клемент в лечебнице, пока она не заговорила. Никто и не узнает.

Я смотрела на нее, не веря своим ушам:

— Ты хочешь... отравить ее?

— Ни одна душа не дознается. Ты бы рассказала мне, что да как. — Почувствовав мое негодование, она сильней сжала мне плечо. — Это же ради всех нас, Огюст! Если она расскажет про тебя, ты потеряешь Флер. Если расскажет про меня...

— Что расскажет? Снова долгая пауза.

— Жермена... — наконец проговорила она. — Она знала про Клемент и отца Коломбэна. Она хотела рассказать.

Я силилась понять. Но мысли путались; я слишком устала; слова Антуаны плохо до меня доходили.

— Я не могла допустить, чтоб она уличила его. Я сильная, уж гораздо сильнее ее. Все быстро и сделалось.

Антуана криво усмехнулась.

Это было невероятно, непостижимо. И вместе с тем брезжил некий смысл. Я уже говорила, Черный Дрозд обладал способностью побуждать людей видеть в нем то, что им больше всего хотелось увидеть. Бедная Антуана. Лишившись в четырнадцать лет своего ребенка, весь пыл нерастраченных страстей обратив на кулинарные радости, она обрела наконец выход своей материнской любви.

Внезапно меня пронзила тревожная мысль, я спросила:

— Скажи, Антуана, так это он велел тебе это сделать?

Сама не знаю, почему, но эта мысль ужаснула меня. Он убивал и раньше, и за меньшие прегрешения. Но Антуана затрясла головой:

— Нет, он ничего об этом не знает. Он чистый человек. Правда, не святой, — добавила она, жестом как бы отметая возможность совращения Клемент. — Он мужчина, настоящий мужчина. Но если эта девка повернет против него... — Она быстро взглянула на меня. — Ты поняла, почему это надо сделать, поняла, Огюст? Немного зелья, никакой боли...

Необходимо остановить ее.

— Послушай, Антуана! — Она глядела на меня, как послушная собака, склонив голову набок. — Это же смертный грех. Неужто это для тебя ничего не значит?

Пожалуй, и для меня это значило немного, но Антуану я всегда считала истинно верующей. Щеки у нее запылали, она выкрикнула, позабыв про осторожность:

— Мне все равно!

И мне вдруг подумалось, что для меня опасно может быть само ее присутствие здесь.

Я приложила палец к губам и тихо сказала:

— Послушай, Антуана. Пусть я знаю нужную траву, но, подумай сама, кого в первую очередь они заподозрят? Всякий яд, ты же знаешь, действует не мгновенно, любой дурак поймет, что ее отравили.

— Зато мы не позволим ей все разболтать! — упрямо твердила Антуана. — Если ты не захочешь мне помочь, мне самой придется кое-что предпринять.

— Что?

— Я припрятала твои сокровища, Огюст, — сказала она. — Но я всегда могу их найти. Когда тебя уличат, тебе и шагу не дадут ступить. Ты думаешь, он снова за тебя вступится? И если обнаружат твои вещи, сама подумай, что может статься с Флер?

В Аквитании на костер вслед за ведьмой отправляют все ее имущество. Свиней, овец, домашних кошек, кур... Раз я видала одну гравюру, изображавшую сожжение в Лоррэне: ведьма над костром, а под нею маленькие, грубо прорисованные фигурки стоят на коленях, с протянутыми руками. Интересно, какой обычай на этот счет здесь на островах.

Антуана с жестокой невозмутимостью наблюдала за мной.

— У тебя нет выбора, — сказала она.

Я кивнула. Я вынуждена была согласиться.

7 августа, 1610

Итак, монастырь, пусть не надолго, но снова в моих руках. Она со слезами на глазах, встав на колени, склонив голову под моим обличающим взором, проговорила свое Чистосердечное Раскаяние. Но это не те слезы; это были слезы обиды, не искреннего покаяния. Она уже однажды взбунтовалась против меня; надо быть начеку, это может повториться.

— Этот срыв твоих рук дело!

Мой голос грозно прозвучал в каменных стенах кельи. Серебряный крест мерцал в пламени свечей. Небольшое серебряное encensoir[52] источало во мраке пары ладана.

— Твое нежелание прибегнуть к помощи уже поставило под угрозу Бог знает сколько безвинных душ!

— Меа culpa, mea culpa, mea maxima[53]...

Даже в том, как она произнесла эту латинскую фразу, я почувствовал легкий вызов.

— Он стоил жизни сестре Жермене! — беспощадно продолжал я. — Он вполне мог погубить душу сестры Клемент!

Я слегка сбавил тон. Жестокость — особое оружие, с ее помощью лучше не рубить с плеча, а свежевать.

— Что же до тебя самой, — тут она боязливо покосилась на меня, и я понял, еще немного, и она в моих руках, — лишь ты можешь оценить, сколь глубоки и грех твой, и скверна в душе твоей. Грознейший из демонов овладел тобой. Люцифер, демон Гордыни.

Изабелла вздрогнула, хотела было что-то сказать, но опустила голову, пряча глаза.

— Разве это не так? — продолжал я холодно, вполголоса наступать. — Разве не помышляла ты в одиночку, без всякой помощи разрешить свои беды? Разве не рисовала себе в воображении свой победный триумф, чтобы весь католический мир восхищался тем, как девица двенадцати лет от роду одна разделалась с адскими полчищами? — Я наклонился, зашептал ей в самое ухо. Жаркий запах ее слез взвеселил меня. — Какие мысли, Анжелика, навеял тебе нечистый? — шептал я. — Какими соблазнами он ослепил тебя? Ты лелеяла мечты о славе? О могуществе? Быть может, о том, чтоб быть причисленной к Лику Святых?

— Я хотела... — слезливо, по-детски гнусавила она. — Я думала...

— О чем думала ты? — Теперь я говорил вкрадчиво, обволакивающе, так, верно, в воображении этих глупых девственниц, глаголет Сатана. — О чем помышляла ты, Анжелика?

Казалось, она не замечает, что я перешел на имя, данное ей при рождении.

— Ты возмечтала сделаться святой? Превратить эту обитель в святыню, в место паломничества? Чтоб молящиеся стирали в кровь колени, ползая перед тобой в благоговейном преклонении?

Она съежилась.

Как видите, я отлично ее знал. Я углядел в ней ее тщеславие раньше, чем его обнаружила она сама, и пестовал как раз для такого момента.

— Я не... — Ее душили рыдания, жаркие, терзающие душу ребенка, каковым она и была. — Я не думала, не понимала...

Тогда я поднял ее с колен, и она зарыдала, уткнувшись мне в плечо. Поверьте, к таким, как она, во мне нет ни капли сострадания, но так было нужно. Необходимо. Быть может, в последний раз я имел возможность восторжествовать своею властью над нею. Следующий день может принести очередную волну самоутверждения, новый бунт. Я уже представлял, как увижу в ее бесцветных глазах оценивающий, почти пронизывающий меня насквозь взгляд... Но пока я по-прежнему оставался добрейшим отцом, ласковым, прощающим, укоряющим...

— Что же мне делать?

Устремленные на меня глаза были полны слез и доверия.

Я атаковал без промедления.

8 августа, 1610

Я растерла несколько семян ипомеи с растительным маслом, заимствованным из кухни, ключ от которой по-прежнему оставался у Антуаны. В результате образовалась паста, которую, если смешать с едой, трудно выявить. Я сдобрила ее щепоткой сладкого миндаля, чтобы убрать горечь, и передала Антуане, чтоб та запрятала в хлеб. Она сказала, что подмешает немного Клемент в вечернюю пищу.

Судя по всему, Антуана не сомневалась в действенности моего средства, и внезапная перемена моего решения тоже не вызвала у нее подозрений; мне оставалось только молиться, чтоб ее доверие продлилось достаточно долго, чтоб я успела надежно укрепить свою оборону. Семена ипомеи, хоть и не вовсе безопасны для здоровья, но совершенно не смертельны. Я надеялась, что когда Антуана это поймет, она будет держать язык за зубами. Хотя бы некоторое время.

Обман мой был достаточно прост. Небольшая доза тертой ипомеи уже через двенадцать часов после употребления сделает Клемент на следующий день неспособной отвечать на вопросы во время капитула. Симптомы тяжелые, от рвоты и галлюцинаций до полного беспамятства, длящегося примерно сутки. Этого времени мне будет достаточно, чтобы бежать.