Теория культуры - Коллектив Авторов

Только на третьем, высшем уровне смысл эстетической культуры определяется доминирующей в жизни человека потребностью – потребностью в другом человеке. И тогда красота как ценность оказывается неотделимой от добра и истины в их высших проявлениях. И дело не в том, что красота может стать внешним выражением добра, его «оформлением» или – «предупреждающим сиянием истины» (В. Гейзенберг). Добро, красота и истина действительно неразделимы, хотя добродетель и красота – не одно и то же. Гений в искусстве и злодейство в жизни вполне совместимы. Ведь художественная ценность – это не гений, а его произведение. В жизни и порочное может выглядеть красивым, так как порок, вообще говоря, не античеловечен. А вот гнусность, подлость, предательство, доносительство и жестокость – антиэстетичны, безобразны. И эстетически культурный человек чувствует это, испытывая отвращение к тому злу, которое лишает человечности, противостоит ей. Говорят, что это чувственное отвращение к злу – нравственное чувство, и с этим можно согласиться. Но в то же время оно и эстетическое. Для высшего уровня культуры то и другое неразличимо или почти неразличимо. Ведь культура нравственная и культура эстетическая не просто взаимосвязаны, они едины в своих высших проявлениях. Ключевые ценности обеих сторон культуры («добро» и «красота») направлены к взаимоутверждению: красота реализуется полностью именно как добро, а добро выявляет свою полноту именно в красоте.

Но на более низких уровнях культуры они соотносятся иначе. Нравственность низшего уровня, граничащая с полным ее отсутствием, совершенно безразлична к эстетической стороне жизни. Осуществление добра как значимости (полезности, да еще и для себя) не связано с красотой и эстетическим наслаждением ни в намерении, ни в действии. Противодействие злу в той мере, в какой его понимает человек этого уровня, тоже не связано с безобразием зла и эстетическим отвращением к нему. Примитивные моральные и эстетические установки просто не пересекаются. Человек такого уровня культуры может быть, как это ни странно звучит, «отвратительно добрым». Скромные проявления сочувствия, жалости и милосердия, на которые он способен, часто оказываются анэстетичными. Дело еще и в том, что проблематично само отношение таких чувств и действий к нравственной культуре. Ведь в данном случае человек балансирует на грани культуры и бескультурья. Нравственное содержание его чувств, намерений и действий предельно бедно, соответственно, и оформленность, окультуренность их тоже бедны, грубы и заведомо неэстетичны. Хотя при подчеркнутом, лицемерно–заботливом отношении к другому человеку формы действий могут как бы эстетизироваться. Но именно «как бы», т. е. внешне, в виде имитации красоты, фальшивой красивости. В общем, человек, находящийся на низшем уровне нравственной культуры, обычно так же неразвит и эстетически (рафинированное эстетство – это не эстетическая развитость). В его поведении, общении с людьми едва намеченные нравственные и эстетические аспекты разделены и не противоречат друг другу.

На следующем уровне культуры между ее нравственными эстетическими компонентами и ценностями зачастую возникают противоречия, иногда доходящие до взаимоисключения. И это происходит тогда, когда нравственные ценности выступают как абсолютно высшие. При этом устанавливается подозрительное или негативное отношение к эстетическим и художественным явлениям. Считается, что красота в жизни не так уж важна, а если и важна, то для развлечения чувств, что допустимо, пока это не нарушает добропорядочности и не мешает вере. Красота может пониматься и как нечто злое, дьявольское, как плотское искушение. Тогда ценна только та красота, которая непосредственно ведет к Богу (ангельская), которая и есть добро. Подчеркнем, что речь здесь идет не об органичном единстве добра и красоты, а о том, что только добро и добродетель прекрасны. И, следовательно, о том, что произведение искусства ценно лишь тогда, когда в нем четко выражено нравственное содержание, когда оно очевидно способствует нравственному совершенствованию человека. Остальное в искусстве выглядит или пустым (и поэтому неценным), или аморальным (например, изображение обнаженных тел). Художники, артисты, вся атмосфера их жизни тоже кажутся в лучшем случае подозрительными, а в худшем вызывают нравственное негодование.

Наиболее яркое выражение все это получает у выдающихся моралистов, таких как Л. Толстой. Толстой искренне считал, что красота есть последствие добра и что «…красота, не имеющая в основании своем добро, как, например, красота цветов, форм, женщины, не суть ни истина, ни добро, ни красота, но только подобие их».[148] Музыка, которую он любил, понималась им как «наслаждение только немногим выше сортом кушанья…», потому что она «не нравственное дело».[149] Он был уверен в том, что «искусство, чтобы быть уважаемым, должно производить доброе».[150] Такая позиция писателя очень благородна и кажется проявлением культуры самого высокого уровня. Однако если ценность эстетических явлений и произведений искусства ставится в зависимость от нравственности, то на деле это приводит к ограниченному морализаторству и к искажению оценок достижений эстетической и художественной культуры. Хорошо известно, что, когда художник начинает специально направлять свое творчество к утверждению определенных нравственных принципов и идей, оно становится художественно ущербным. Конечно, искусство чему–то учит и пробуждает добрые чувства, но вовсе не потому, что оно нацелено на нравственное совершенствование читателей, зрителей, слушателей. Моральный ригоризм Толстого привел его к неадекватным, отрицательным оценкам творчества Шекспира, в пьесах которого нет ни грана морализаторства. Художественный вкус великого русского писателя (возможно, именно в связи с абсолютизацией нравственных установок) оказался консервативным и в оценках живописи импрессионистов, в которой он увидел лишь непонятные «выверты». К счастью, вкус некоторых русских купцов был более развитым в том смысле, что они умели мыслить перспективно, и потому, покупая полотна импрессионистов, они ориентировались на их эстетическую и художественную ценность, а не на временный социальный и ограниченный нравственный смысл.

Неоправданные смещения и в творчестве, и в оценочных суждениях тех, кто абсолютизирует нравственные ценности, во–первых, связаны с тем, что речь обычно идет об устоявшихся, привычных ценностях, нормах бытия. И все новое, не укладывающееся в нормы, с трудом воспринимается. Во–вторых, искажения в творчестве и его оценках вызваны и тем, что морализующий человек отказывает эстетическим явлениям в самостоятельной ценности. Красота кажется ему связанной с человечностью, только если она служит добру и если искусство и красота нравственно оправданны и полезны.

Но ни настоящее искусство, ни подлинная красота не нуждаются в «оправданиях» путем соотнесения с иными ценностями культуры (нравственными, религиозными). Они ценны сами по себе и человечны по своей сути. Поэтому их связь с нравственностью вполне органична для высшего уровня культуры. На этом уровне добро и красота не противоречат друг другу. Эстетический вкус в этом случае не терпит никакого безобразия, в том числе и нравственного. Высокоразвитое нравственное чувство ограждает от пошлости, «грязи» и в жизни, и в искусстве.

Правда, при этом важно помнить о возможности имитаций и эстетических, и нравственных ценностей (подделок, фальшивок), околокультурных явлений и тех, что представляют низший уровень культуры. Человек высокой культуры как раз обладает способностью к тонкому различению нюансов в сферах нравственных и эстетических ценностей. Эта способность проявляется в отношении ценностей культуры прошлого, настоящего и будущего, а также ценностей других культур, как бы они ни были непохожи на собственную культуру человека.

Естественно, поскольку люди даже высшего уровня культуры несовершенны, они тоже могут и ошибаться, и заблуждаться. Но главное здесь – сама настроенность и высокая степень умения отличать в конкретностях бытия культуру от некультуры, псевдокультуры, антикультуры. Отличать, благодаря и эстетическому вкусу, и нравственному чувству, развитым в определенной среде через воспитание, через общение с разными людьми и разнообразными ценностями культуры.

Добро реализуется не полностью там, где нет красоты, а если и реализуется, то несколько натужно. Красота, в свою очередь, не полностью реализуется там, где есть зло. Истинно добрые намерение, поступок вполне добры, если они прекрасны и могут быть пережиты как радость (для себя и для другого). Важно, правда, чтобы была возможность эстетического (а не эстетского) восприятия.

Эстетическое наслаждение полноценно как высшая человеческая радость, как праздник духа. Красота для человека полноценной эстетической культуры – это разнообразное (по носителям, формам, видам) чувственное выражение человечности человека вообще, в том числе добра и истины жизни. Такой человек способен к глубокому сопереживанию, сочувствию. Его вкус индивидуализован, не замкнут в рамки традиций, специализированных предпочтений, канонов и правил. Ему свойственно достаточно точно оценивать новое и перспективное в искусстве, при уважении к ценностям прошлых эпох и иных (чем его собственная) культур.